Он снова умолк. В глазах его мелькнуло лукавство:
— И для нас с тобой, друг мой, я там присмотрел могилки, сухие, песчаные, рядом ляжем, а?
Он захохотал, блеснув оскалом ослепительно белых крупных зубов.
Нащокину показалось, что этот смех звучит несколько принужденно. Восприимчивая натура Пушкина тотчас уловила настроение друга.
— Однако мы ударились в грустное. Угости-ка меня, милый, какой-нибудь занятной московской сплетней.
— Изволь. Про Киреева слышал?
— Это кто ж?
— Гусарский поручик. Кутил в «Яре». Напился. Чем-то ему не угодил ресторатор. Он закатил ему плюху. Тот оказался с гонором и тоже смазал Киреева. Завязалась драка гусара с лакеем.
— И чья взяла?
— Кажется, гусара. Да не в этом дело.
— В чем же?
— Наша публика в негодовании. В публичном месте учинить скандал! Дворянину ввязаться в драку черт знает с кем!
Пушкин пожал плечами:
— А ты что думаешь?
— Знаешь, Пушкин, эта чопорность не по мне. Что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться? Разве в наше время,— помнишь, Пушкин? — когда мы били немцев в «Красном кабачке» под Питером, разве нам не доставалось, разве немцы получали тычки, сложа руки?
— Умно, Нащокин. И по мне драка Киреева гораздо простительнее, надоели благоразумие нынешних молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платочком, смекая, что если выйдет история, так их во дворец на бал не позовут.
Вздохнул. Откинулся на подушки. Потянулся.
— Славно живешь, Павел Войнович. Мне бы твоя беззаботность.
— А что?
— Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писанья. Кружусь в свете. Жена моя в большой моде. Все это требует денег. А деньги достаются мне через труды. А труды требуют уединения...
Никто никогда не слышал от Пушкина жалоб. Единственно Нащокину поверял он свои невзгоды. Чтобы отвлечь друга от горестных мыслей, Павел Войнович переключил удар на себя:
— Жизнь моя, Александр, отнюдь не безоблачна.
Пушкин встрепенулся:
— Боюсь за тебя, Павел Войнович! Все мне кажется, что ты гибнешь, что ростовщик Вейер тебя топит... Деньги в руках у тебя не держатся, раздаешь, как на паперти, и ничего к тебе не возвращается. А все твое удивительное добродушие и умная терпеливая снисходительность. Эх, друг мой, даст мне бог зашибить деньгу, тогда авось тебя выручу.
— И все же, Пушкин, я счастлив.
— Вижу. Рад за тебя. Твоя Вера Александровна прелесть. Я знал тебя всегда под бурей и в качке. А ныне...
Пушкин вдруг умолк. Небольшое смуглое лицо его, почти безбровое, стало задумчивым. Потом продолжал, закинув голову, глядя в потолок, но не видя летящих по нему голеньких амурчиков, а размышляя вслух:
— Знаешь, какое действие имеет на тебя спокойствие? Видал ли лошадей, выгруженных на Петербургской бирже? Они шатаются и не могут ходить. Не то ли и с тобою?
Нащокин от души рассмеялся своим светлым, словно бы детским смехом. Пушкин смотрел на него серьезно. Внезапно вскочил:
— Совсем из головы!
Ом раскрыл кофр и вынул оттуда круглую коробку.
— Жена прислала твоей Вере Александровне шляпу. Она заказала ее у знаменитой мадам Зихлер. Жена поручила сказать, что, comme M-me Нащокина est brune et qu’elle a un beau teint[4], то выбрала она для нее шляпу красного цвета. Впрочем, это дело дамское.
Нащокин бережно поставил картонку на стол. Глянул на часы. Пушкин перехватил взгляд.
— На работу? В Английский клуб? За зеленый стол? До утра? Не мне читать тебе морали, друг мой, об одном прошу: не садись играть с Николаем Филипповичем Павловым. Литератор он хороший, да картежник еще лучший. Его счастье в игре непостижимо. А ты — vous etes eminement un homme de passion[5], и в страстном состоянии духа ты решишься на то, о чем не осмелился бы подумать в трезвом виде, как тот пьяный, что переплыл реку, не умея плавать. Что улыбаешься?
— Знаешь, Пушкин, откуда пошло название нашего переулка — Воротниковский?
— К чему ты это? А впрочем, происхождение названий меня всегда интересует.
— Здесь в старину стояли ворота. При них были стражники, их называли: воротники, они селились в этом переулке.
— Любопытно. Но к чему ты это?
— К тому, что ты рядишься в воротники ко мне. Только тебе самому нужен воротник.
Пушкин со смехом бросился на Нащокина и принялся его тузить. Они были почти ровесники, погодки. Но Нащокин грузен, неповоротлив, задышлив, отечен. Пушкин же подвижен, как юноша, мускулист, как атлет. Он разлегся па диване, потянулся, сказал зевая: