Все это он говорил Тимофею Всегдаеву, коего Неистовый давно привык рассматривать как сосуд, поглощающий его излияния. По покорной молчаливости своей и безоговорочной преданности Всегдаев вполне подходит для сего. Правда, на этот раз он не один:, рядом, покручивая недавно отпущенную бородку эс-паньолку и зорко поглядывая по сторонам, сидит Валерий Разнорядов. Пришел он отдельно от Всегдаева, совершенно самостоятельно и притом не с пустыми руками, а с ворохом астр, да таких чудесных, что Виссарион ахнул от восторга и сразу расположился в его пользу,—вот ведь внимание какое! Тимоша косится на Валеру обеспокоенно: унюхал-таки, змея, как вернее всего подползти к сердцу Неистового — по дороге цветов!
— А я вот со своей повестью к Краевскому не пошел,— сказал Разнорядов с достоинством.
— Пойдешь,— вдруг пробасил Всегдаев и густо покраснел.
Разнорядов зыркнул на него с неудовольствием:
— Ты меня плохо знаешь, брат.
— Пойдете,— подтвердил Белинский с глубоким убеждением.
Разнорядов попробовал было сложить лицо в гримасу оскорбленной невинности, но так как оно никак не складывалось в этом направлении, то он бросил сие занятие и сказал:
— Но ведь «Отечественные записки» издаются в одном духе с «Современником», и можно только радоваться, что у нас вместо одного два хороших журнала.
Тут даже Тимоша глянул на него одобрительно.
Но Белинского это, видать, возмутило. Он взорвался криком столь бешеным, что в двери показалось строгое, красивое и встревоженное лицо Марии Васильевны:
— Это ваше мнение! Что касается меня, то я думаю иначе. По моему убеждению, журнал, издаваемый свинцовой задницей...
Лицо Марии Васильевны мгновенно исчезло.
— ...вместо мыслящей головы, не может иметь никакого направления, ни хорошего, ни дурного.
Он закашлялся, отпил из стакана воды, провел рукой по влажному лбу. Всегдаев встал.
— Мы утомили вас, Виссарион Григорьевич...
И посмотрел выразительно на Разнорядова. Но тот и не думал подыматься. Ногу заложил за ногу, вольготно откинулся на спинку дивана. И спрашивает:
— Что новенького готовите, Виссарион Григорьевич? Заждались мы ваших статей. А без них как без воздуха.
Белинский улыбнулся.
— Знаете ли, какие лучшие мои статьи? Те, которые не написаны. Я слагал их в голове во время поездок, гуляний, словом, в нерабочее мое время, когда ничто извне не понуждало меня приняться за работу. Боже мой! Сколько неожиданных мыслей! Сколько страниц страстных, огненных! И многое, что особенно хорошо в моих печатных статьях, большей частью — ослабленные отрывки из этих в праздной голове слагавшихся статей.
Он поднялся, зашагал по комнате, продолжая говорить:
— Я не обольщен моим талантом. Скажу вам, благо я уж разболтался, я знаю: моя сила не в таланте...
Он отмел энергичным жестом протестующие возгласы Всегдаева и Разнорядова.
— ...Да, не в таланте. А — в страсти, в том, что мои статьи и я — всегда нечто нераздельное.
— Но ваше письмо к Гоголю...— начал Валера.
Тимоша с ужасом посмотрел на него, потом на Белинского.
— Гоголь? — задумчиво повторил Виссарион, словно одно только это имя и дошло до него.— Гоголь не талант, а гений. Но гений бессознательный. И все гении действуют именно так. Я от этой мысли года три назад с ума сходил, а теперь она для меня аксиома без исключений. Петр Великий не исключение. Он был домостроитель, хозяин государства, на все смотрел с утилитарной точки зрения: он хотел сделать из России нечто вроде Голландии и построил Петербург — Амстердам. Но разве только одно это малое и вышло из его реформы? Гений — инстинкт, а потому и откровение: бросит в мир мысль и оплодотворяет его будущее, сам не зная, что сделал, и думая сделать совсем не то...