Океан не замечал, что Прометей уже не слушает его.
— Бери пример с меня,— говорил Океан,— смири себя. Пусть тебя не трогают злодеяния Зевса. Ты видишь, к чему привела тебя твоя возбужденность, страстность...
Виссарион кивнул головой:
— И я добываю истину через страстность.
(И это доподлинно верно: Неистовый сам признавал своим главным достоинством не талант, не благородство помыслов, не беспощадный ум, а душевную возбужденность и, как родственную себе, приветствовал ее в Прометее. В наши дни медик, вероятно, объяснил бы эту черту особенностями нервной системы. Но объяснение ли это? Ведь такая возбужденность может быть направлена на разное, даже на противоположное, например на доброе или на злое. У обоих титанов — у Прометея и у Виссариона — она направлена на доброе. Не в щитовидке заложены стремления к тому или к другому. Это выбирает душа.)
Дело дошло до ссоры. Океан потерял терпение, Прометей же вспыльчив, порой необуздан. Он окончательно утратил спокойствие, когда увидел, что в близлежащих долинах оборотливые мидийцы развели костры, пекли лепешки, жарили на вертелах баранину и продавали прибывающим паломникам. Шум, толчея, базар... Казалось, все забыли о Распятом. А он висел над ними, огромный, истекающий кровью полубог. С тоской смотрел он на огонь, дарованный им людям. Сейчас в него стекал, шипя, бараний жир. И мидийцы прятали в мошну под одежду свои барыши: драхмы, оболы, шекеля. А тут над ним нудил Океан... И в конце концов Прометей просто прогнал его, крича вдогонку:
— Себялюбец! Прислужник! Подлипала! Царский блюдолиз! Соглашатель! Шкурник!
И пришел титан в такую ярость, что принялся рваться из цепей! С титанической силой напрягал он могучие руки, напружинивал ноги, похожие на бурные горные реки. Грудь его, хоть и пронзенная, живот, хоть и разодранный, то вздымались, как горные вершины, то опадали, как водопад. Затряслась скала, к которой был он прикован, и каменная волна, воя, пробежала по соседним горам.
Страх овладел людьми. Они возомнили, что начинается землетрясение, и, бросая все, побежали. Вмиг опустела земля вокруг Прометея. А он, ослабев, повис на цепях, сочась желчью и кровью.
И пал он духом, и все стало ему ненавистно, и он решился наконец рассказать об известной ему страшной и драгоценной тайне. Но, разумеется, сделать это хитро, обратить ее в монету, за которую он купит себе свободу.
— Однажды,— сказал он Орлу,— я услышал разговор Трех Сестер.
Орел вздрогнул. Он понял по значительности тона, о ком идет речь. Хоть он и не боялся никого на свете, но Три Сестры Мойры — другое дело. Ведь они сильнее самого Зевса, эти три богини судьбы. Они прядут нити жизни для людей. Но они же их и обрывают.
Что касается бессмертных богов, то их судьбу решает жребий. И этот жребий не глядя вынимают из мешка вечности Три Неумолимые Сестры, Три Мойры. Но это их тайна, они никому ее не открывают.
— И жребий Зевса вынут.
— Откуда ты знаешь, Прометей?
— Говорю тебе, однажды ночью я подслушал их разговор. Они говорили шепотом, но слух у меня острый.
— Каков же этот жребий?
— Зевс будет ввергнут в ничтожество, если только он...
Прометей остановился.
— А почему, собственно,— сказал он,— я буду рассказывать это Выоокоцарствующему Чурбану? Да, я знаю, откуда грозит ему гибель, и знаю, как он может ее избегнуть...
Расчет Прометея оказался правильным. В тот же день к нему прилетел на своих крылатых сандалиях ближайший клеврет Зевса, а по совместительству бог торговли — Гермес.
— Чиновник для особо важных поручений,—определил Белинский.
Прищурившись, Гермес оглядел Распятого.
— Зачем пожаловал? — спросил Прометей.
Гермес высокомерно поднял свое моложавое порочное лицо и молвил:
— Всемогущий Отец в безмерной милости своей пожелал узнать, не покаешься ли ты?
Прометей прекрасно понимал, что не за этим прислал к нему Зевс своего наиприближеннейшего вельможу. Но не подал виду и спросил только:
— В чем каяться?
Гермес, ободренный краткостью вопроса, сказал:
— Ты отлично знаешь в чем: в том, что ты дерзостно воспротивился воле Великого Повелителя, нечестиво восстал против богов, украл божественный огонь и передал его людям.
Прометей нашел в себе силы усмехнуться.
— Дерзок и нечестив не тот,— ответил он,— кто отвергает богов, а тот, кто рабски примыкает к преклонению невежественной толпы перед богами.
— Ты не смеешь,— вскричал Гермес,— так говорить о богах!
— А я проще скажу,— заметил титан холодно,— всех богов я просто презираю.