Помолчали. Белинский пытливо посмотрел на Панаева.
— Вы с чем пришли, Иван Иванович? Выкладывайте, что томит вашу чуткую душу?
Панаев улыбнулся:
— От вас не утаишь, Виссарион Григорьевич. Получили из цензурного комитета циркуляр: представить список наших сотрудников.
— И что ж?
Панаев вынул из кармана бумагу и прочел, явно робея:
— «До третьего номера включительно в отделе литературной критики участвовал иногда...»
Он сделал ударение на слове «иногда».
— «...иногда г. Белинский; но...»
И скороговоркой:
— «...но по тяжелой и неизлечимой болезни ныне он вовсе не участвует в «Современнике»...»
Прочел и боялся поднять глаза на Белинского.
Услышал его спокойный голос:
— Совершенно справедливо. Ввиду острого интереса ко мне со стороны III Отделения надо было кинуть им эту кость. Правда, в № 4 я опять появлюсь, но ведь чинушки этого не увяжут с циркуляром. Им лишь бы бумажку подшить к делу.
Панаев облегченно вздохнул. Он боялся Белинского еще больше, чем цензуры.
Неожиданно пришел Кавелин. Он, оказывается, подал в отставку из Московского университета и приехал в Петербург искать места. Белинский искренне обрадовался ему, повеселел и тут же стал попрекать его:
— Что же вы, молодой глуздырь, ничего нам в журнал не даете? Вы, москвичи, много обещаете, а дойдет до дела — ленитесь. Болтать вы здоровы!
Он закашлялся. Успокоившись, пробормотал как бы про себя, но внятно лермонтовские строки:
Встретив тревожные взгляды Панаева и Кавелина, усмехнулся и сказал:
— Ничего, несмотря на мою слабость, я физически живуч страшно.
И словно для того, чтобы представить наглядно свою жизненную силу, он пустился в рассуждения о литературных героях, положительных и отрицательных:
— Многие, не видя в сочинениях Гоголя и натуральной школы так называемых «благородных» лиц, а все плутов или плутишек, приписывают это будто бы оскорбительному понятию о России, что в ней-де честных, благородных и вместе с тем умных людей быть не может. Это обвинение нелепое. Что хорошие люди есть везде, об этом говорить нечего, что их на Руси, по сущности народа русского, должно быть гораздо больше, нежели как думают сами славянофилы (то есть истинно хороших людей, а не мелодраматических героев) — это аксиома. Но вот горе-то! Литература все-таки не может пользоваться этими хорошими людьми, не впадая в идеализацию, в риторику и мелодраму, то есть не может представлять их художественно такими, как они есть на самом деле, по той простой причине, что их тогда не пропустит цензурная таможня. А почему? Хороший человек на Руси может быть иногда героем добра в полном смысле слова, но это не мешает ему быть с других сторон гоголевским лицом: честен и правдив, готов за правду на пытку, на колесо, но невежда, колотит жену, варвар с детьми и т. д. Изобразит ли писатель риторической школы доблестного губернатора — он представит удивительную картину преобразованной коренным образом и доведенной до последних крайностей благоденствия губернии. Натуралист же представит, что этот действительно умный, знающий, благородный и талантливый...
Белинский говорил с таким жаром, что казался прежним, здоровым и страстным, даже молодым. Друзья смотрели на него восхищенно, но с опасением — как бы не навалился на него этот изнуряющий припадок кашля.
— ... и талантливый губернатор видит, наконец, с удивлением и ужасом, что не поправил дела, а только еще больше испортил его. Кто же будет пропускать такие повести?..
Он вдруг побледнел и схватился за грудь. Неизбежное случилось: страшный припадок кашля потряс его. Из глаз полились непроизвольные слезы. Он поднес ко рту платок. Его вырвало. Панаев и Кавелин поднялись. Он жестом показал им: не уходите. Пил долго, жадно поднесенное Марией питье.
Чтобы прервать молчание, Кавелин принялся превозносить красоты столичных пейзажей:
— Только приехал, пошел на набережные. Нева синяя, прекрасная, полная до краев. Не быть бы наводнению! А Петропавловская крепость, как корабль, словно плывет по Неве. Кстати, ее почему-то укрепляют, наращивают стены, пушки ставят.
Белинский вдруг засмеялся, вспомнил свой разговор с генералом Скобелевым.
— Это ее укрепляют,— сказал он,— из страха, чтобы я ее не взял.
Все засмеялись. Стало легко, свободно.
Трагическая гримаса судьбы: последнее произведение Белинского, его предсмертная статья,— некролог. В двадцатых числах марта из Москвы в Петербург пришло скорбное известие: умер Мочалов. Воспоминания нахлынули на Виссариона... Москва... Петровский театр... Из поразительной игры Мочалова родилась знаменитая статья Белинского о «Гамлете».