Белинский радостно захохотал и поманил его к себе. Тут же познакомился с Мочаловым, усадил его рядом с собой, принялся угощать. Наслышанный о пристрастии артиста к вину, внимательно всмотрелся в него — нет, ничего, в порядке. Наложил ему да и себе жареной говядины, приговаривая:
— Она более всего полезна для людей, ведущих сидячий образ жизни.
— Ну, ты известный блинохват! — закричал Кетчер и подскочил с бутылкой шампанского, но Виссарион отстранил его, говоря:
— Уж лучше позволю я себе малую толику очищенной.
Мочалов же одним духом осушил бокал шампанского, что, впрочем, не помешало ему тотчас согласиться на просьбы окружающих изобразить что-нибудь из своего репертуара. Он встал и ничего особенного, казалось бы, не сделал со своей наружностью, просто взбил на лбу клок волос да утопил подбородок глубоко в воротник,— а ведь мгновенно перенес всех в моды за десятилетия назад. И начал:
— Французик из Бордо, надсаживая грудь...— ну, и так далее, и дивный голос его придавал грибоедовской страсти новую силу.
После этого взгляды всех естественно обратились к Щепкину. Михаил Семенович не стал чиниться и, подрагивая полными розовыми мясами своего лица, ответствовал монологом Фамусова. Сел под рукоплескания и утер слезы, которые в последнее время стали часто накатываться на его глаза в минуты волнения.
Селивановский прямо расцвел и обменивался с женой торжествующими взглядами — вот де как хороша наша нынешняя суббота!
На этом, впрочем, чтения не кончились. Снова упросили Мочалова. Правда, к этому времени он уже выпил несколько фужеров не без деятельного участия Кетчера. Но вино еще не действовало на него, или, быть может, он трезвел, когда прикасался к поэзии. Во всяком случае, козловское стихотворение,—
— показалось слушателям словно отлитым из бронзы.
Читал и Иван Петрович Клюшииков свое столь любимое всеми «Половодье»:
И всюду мелькал Валерка. Он как-то прилеплялся к собеседнику и не отходил, пока не насасывался занимавшими его сведениями. К Мочалову, например, он пристал с вопросом, какую пьесу тот выбрал для своего бенефиса.
— «Маскарад» Михаила Юрьевича Лермонтова,— ответил наконец Мочалов.
Казалось, этот ответ глубоко удовлетворил Валеру. Он сказал почти радостно:
— Так ведь она же запрещена!
— Хлопочу,— буркнул Мочалов.
Любознательный Валера стал выспрашивать, кем запрещена, да когда, да почему. У него был свой способ спрашивать — не в лоб, нет, боже упаси! Немного погодя расскажу — как.
— Не хлопочите, Павел Степанович, ничего не выйдет,— сказал Белинский.
— А я дойду до самых высоких персон! — уже кричал возбужденно Мочалов.— Помилуйте, увидели в «Маскараде» критику современных нравов. А «Ревизор», позвольте спросить? Куда уж критичнее! А ведь идет невозбранно!
— Там, я слышал, до царя дошло,— вставил Валера.— Жуковский предстательствовал. Да ведь в «Ревизоре» ничего такого. А цензура ведь гоняется, как я понимаю, за либерализмом. Не так ли, Виссарион Григорьевич?
— Совершенно справедливо,— охотно подтвердил Белинский.— Вымарывают большей частью либеральные мысли. А что это за мысли? А вот что: дважды два четыре, зимой холодно, а летом жарко, в неделе семь дней, а в году двенадцать месяцев.
Валера уставился на Белинского, но тот сохранял полную серьезность.
Валера тотчас изобразил на подвижном лице своем скорбное сожаление по поводу такого горестного состояния нашей цензуры.
Теперь — о его способе спрашивать, так сказать о тоне, который он задавал разговору с собеседником. Уже прощаясь с хозяином, вдруг взял Николая Семеновича за пуговицу и затараторил:
— Чувствую, как я духовно вырос сегодня в вашем обществе, глубокоуважаемый Николай Семенович. Ваши субботы — это как бы университет... да нет, что я! Академия! Какие таланты! Какие речи! Что за стихи!