Тут я позволил себе заметить:
— Ваши письма поражают своей величиной. Это письма-трактаты, письма-дневники.
Белинский удивился:
— А как они к вам?
И если бы я уклонился от ответа, он подозрительно покосился бы на меня, пожал плечами и сказал:
— А мы все так. Письма — это жанр. Хорошо сказал Герцен: «Между словом живым и мертвой книгой есть среднее — это письма».
О Гегеле:
— Этот подлец Сенковский иногда удивительно остер. Знаете, как он отозвался о немецкой философии? «Готический бред». Право, недурно. Было время, я сам клялся Гегелем. Много он отнял у меня душевных сил. Зря... И все же он велик. Помните его гениальное определение поэта: «Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина». Каково!
Мне кажется, что я успел записать все, что говорил мне Виссарион Григорьевич. Правда, под вечер в кофейне стало шумно, и кое-чего я недослышал, но постеснялся переспрашивать. В частности, о той субботе у Селивановского.
С другой стороны, я знал и то, чего еще не знал и сам Белинский, потому что это еще не случилось, а именно: Селивановский, укрывшись за псевдонимом, опубликует статейку против Белинского, весьма дурно пахнущую.
Отнюдь необязательно самолично являться в полицейскую часть с кляузой в руках. Фи! Зачем? Это дурной тон. Вполне достаточно вставить донос в критическую статью да приписать ее некоему анониму, уязвленному в своих якобы патриотических чувствах.
Вот в этом жанре полицейской литературы и выступит в недалеком будущем Николай Семенович Селивановский в № 2 питерского журнала «Сын отечества» за 1838 год. Заглавие этого публичного доноса: «Письмо из Москвы». Подпись под ним — А. М. Этот А. М. обвинит Белинского в том, что в своей статье о «Гамлете» он клевещет на русское общество и оплевывает прошлое русской литературы. Кроме того, А. М., видимо вдохновленный расправой с Чаадаевым, прозрачно намекает на умственное расстройство автора статьи о «Гамлете». То есть — неприкрытый совет объявить его, подобно Чаадаеву, психопатом и отстранить от работы в печати.
Очень скоро тайна псевдонима А. М. раскроется: это не кто иной, как Селивановский, обуреваемый жаждой мести Белинскому за его отрицательное отношение к невежественному переводу «Виндзорских кумушек». Все это вызовет среди друзей Белинского бурное негодование против Селивановского. Субботы его поредеют. Однако хорош и Николай Полевой, гостеприимно распахивающий для доноса на Белинского страницы редактируемого им журнала, хотя именно он, Полевой, за месяц до того опубликует его статью о «Гамлете».
Как же это случилось, что русская литература, еще такая юная, уже стала использоваться завистниками как средство подлого политического навета? Это было, конечно, следствием непомерного развития в царской России полицейского аппарата. И хотя письма Полевого к москвичам полны мольбами о прощении, он никогда уже не сможет вернуть себе их прежнего расположения. Первое время иные еще отвечают ему на поклоны, кое-кто даже перебрасывается с ним незначительными репликами. Но на деле между Полевым и его прежними друзьями образуется пропасть. Она непроходима. Отныне Белинский не пропустит ни одного случая разоблачить мракобесов от литературы — Булгарина, Греча, Сенковского и перебежавшего к ним Николая Полевого.
Тимоша и Валера распрощались с хозяевами. Валера даже галантно поцеловал руку Катеньке Селивановской.
Но на улице он сразу посерел, осунулся, и сейчас это был уже не тот ликующий, жизнерадостный юнец, а старая рухлядь, вымоченная в жизненных ненастьях.
— Ну, как тебе было? — спросил Тимоша, близоруко щурясь.— Правда, интересно?
Разнорядов ответил не сразу.
— Все напуганы,— сказал он.— Боятся друг друга. Боятся наветов, боятся полиции, знакомых, соседей, друзей. Селиваиовский боится Кетчера. Полевой — Боткина, Клюшников — Селивановского.
Он помолчал и заключил со злостью:
— Один Белинский не боится никого и ничего.
— Почему я преходяща, о Зевс? — так спросила Красота.
— Так ведь только преходящее я га сотворил прекрасным,— отвечал бог.
Не так уж много оставалось Белинскому до переезда в Петербург. Однако он еще об этом не помышлял. Будущее заволокнуто настоящим. А настоящее складывается бурно и невесело. А ведь начиналось счастливо!
Журнал «Московский наблюдатель», доведенный младо-аристократами Погодиным и Шевыревым до последнего издыхания, был ими покинут. Они замыслили новое издание, пропитанное казенным национализмом, журнал «Москвитянин», о котором впоследствии Герцен скажет: «В Москве один журнал, и тот «Москвитянин» ».