— А ведь все зло от крепостного права. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли рабы, разве это не почва, которая вас питает? Насилие и ложь пропитали всю нашу жизнь. Взгляните на свободного человека в России, и вы не усмотрите никакой заметной разницы между ним и рабом. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И потому было бы полезно не только в интересах других народов, а и в ее собственных интересах заставить ее перейти на новые пути.
Поколебавшись, Виссарион решился возразить:
— Однажды я попробовал изобразить свободного духом человека...
— Где?
Виссарион уже пожалел о сделанном признании, но сказанного не возвратишь.
— В своей трагедии,— сказал он неохотно.
Чаадаев поднял брови:
— Я не знаю вашей трагедии.
— Никто не знает ее.
— Задушена цензурой в колыбели? Дайте почитать.
Белинский покачал головой:
— Это произведение девятнадцатилетнего юноши. Много благих порывов, но художественно немощно.
— Тогда расскажите..,
Виссарион потупился, руки зажал между колен.
— Не знаю, право... Многое из собственной судьбы вложил я в образ Дмитрия Калинина. Его именем я и назвал пьесу. Это образованный крепостной. Я вам вкратце... Он сирота. И помещик Лесинский воспитал его вместе со своими детьми. Дмитрий влюбился в дочь помещика Софью. Ну, и она в него...
Виссарион остановился. Он чувствовал, что рассказом своим огрубляет пьесу, лишает ее остроты, волнения. Голос его делался деревянным, слова костенели, не вязались друг с другом. Но уже невозможно было остановиться под внимательным взглядом Чаадаева, и он продолжал с отчаянием утопающего:
— Вдруг помещик умер, а сыновья порвали вольную Дмитрия и сделали его дворовым, прислуживающим за столом. Я это не выдумал. Я брал из жизни. Это была в наших краях такая семья Мосоловых. Я их взял за модель. Самодуры! Буйные какие-то! Развратники! Истязатели! Их мать, например, говорит о себе... То есть это в моей пьесе: «Во всю обедню, грешница, продумала про житейское. То надобно послать в город купить что-нибудь; то нужно достать хорошую плетку для девок; то надо отпороть кого-нибудь из лакеев; то — как бы поскорее чайку напиться»...
— Это совсем недурно,— сказал Чаадаев.
Несколько ободрившись, Виссарион продолжал:
— И вот такие-то люди сделали Дмитрия челядью, лакеем. Я приведу несколько слов из его монолога. Знаю, это ходульно, выспренно, но это его душевное состояние.
Виссарион выпрямился, слегка приподнялся даже и воскликнул:
— Я буду прислуживать при столе... и кому же? Андрею и Петру Лесинским... Я расщеплю на части их тела!..
Голос его осекся. Он махнул рукой, сгорбился.
— Что же вы?
— Не стоит дальше. Плохо очень.
— Прошу вас продолжать. Не думайте, что я из вежливости. Мне интересно.
Белинский вспыхнул. Потом театрально нахмурился и вскричал:
— Я высосу по капле кровь из жил их! О, тщетны будут мольбы их! Тщетно будут обнимать колени мои!.. О, какое сладостное зрелище!.. Какое веселое пиршество!..
Он посмотрел на Чаадаева.
Тот сказал только:
— Однако память у вас завидная. Так вы уж расскажите, чем кончилось.
— Запретили.
— Это понятно. Нет, пьеса чем кончается.
— После всех перипетий — не стану вам всего рассказывать, это скучно — Андрей Лесинский велит связать Дмитрия. И тот убивает Андрея. Убийцу заключают в тюрьму, а Софью прочат замуж за князя Кизяева. Дмитрию удается бежать из тюрьмы. Он приходит к Софье. Она предлагает Дмитрию совместное самоубийство, иначе ей не избежать брака с Кизяевым. Дмитрий убивает ее. И прежде чем он убил себя, он узнает из предсмертного письма старика Лесинского, что он, Дмитрий, его незаконный сын, и, следственно, Софья — его сестра. Входят солдаты, чтобы схватить его, но он закалывает себя. Впрочем, перед этим — это, может быть, не очень ловко сделано — он успевает произнести маленький монолог. Он говорит, потрясая кандалами: «Символ позорного рабства, прочь с глаз моих, не обременяй рук моих, не бесчесть их!» Он срывает с себя кандалы и восклицает: «Свободным жил я, свободным и умру!» Ну, вот, собственно, и все.
Он замолк обессилено.
— И вы решились представить это в цензуру?
— Я читал это товарищам... В ту пору, осенью тридцатого года, в Москве, если помните, случилась холера. Университет закрыли. Мы, студенты, оказались как в тюрьме. И тогда-то у нас в 11-м нумере общежития составился литературный кружок. Мы назвали его: «Литературные вечера».. Мы читали друг другу свое, обсуждали журнальные статьи, лекции профессоров. Там я и прочел свою трагедию. Аплодисменты товарищей воспламенили меня.