— Я видел ее однажды. Обольстительна, как сирена.
— Проста?
— Ах, друг мой, в недрах модных лавок на Кузнецком мосту есть прелестные созданья.
— Значит, и вы...
— Оставим этот предмет.
Клюшников замолчал. Он вспомнил, что у Боткина длинный и мучительный роман с Александрой Бакуниной и что здесь не то замешан, не то был замешан Белинский.
Он повторил:
— Но все же проста?
Боткин сказал сухо:
— У Виссариона высокий взгляд на назначение женщины.
Он не позволял себе плохо отзываться о Белинском, хоть и был сейчас с ним не в ладах.
— Что ж,— сказал Клюшников со своей обычной язвительной улыбкой,— он ее просвещает? Пожалуй, Гегеля ей читает?..
Боткин ничего не ответил, отошел, приподняв цилиндр. На секунду блеснула его лысина, сегодня он был без своего красивого парика. «Волос стал падать с возвышенного чела»,— сказал как-то о нем Герцен. Только по бокам кудри. Вместе с усами, подусниками, бакенбардами они сливались в один поток. Его глубоко утопленные глаза, обычно такие живые, были рассеянны и грустны. Его огорчала ссора с Белинским. Собственно, не ссора, а, как определил сам Виссарион, грустно-приличные отношения, сменившие былую пылкую дружбу. Да и повод для ссоры в общем-то исчез. От любви к Александре Бакуниной Белинский давно излечился. Другая страсть томила его. И сватовство к ней Боткина уже не волновало Виссариона. Тем более, что и оно рухнуло. Старик Александр Бакунин, гордый своей родовитостью, с негодованием отверг домогания купчишки Боткина руки его дочери. Друзья, не только суетливый Кетчер, но даже и кроткий Грановский, уговаривали Боткина по-гусарски похитить девушку и тайно обвенчаться с ней. Однако этот романтический влюбленный, охотно уподоблявший себя Ромео, подобно гоголевскому Подколесину, в последний момент улизнул. Так что все утихомирилось между Боткиным и Белинским.
Но тут пришло другое. Белинский снова влюбился. На этот раз в дочь друга своего Михаила Семеновича Щепкина, в юную актрису Александру
Щепкину. Опять, значит, Шурочка! Фатально! Но и здесь он потерпел крах. Она любила Каткова, и он ее. Все это скрывалось от Белинского, и здесь лукавый друг Вася Боткин сыграл неблаговидную роль.
А ведь какая дружба была! Право, есть что вспомнить. Познакомились они на одной из суббот Селивановского. И уже через несколько дней — на «ты». «Святой человек», «бесконечная доброта», «ясное гармоническое расположение души» — вот какими словами рисовал Неистовый своего нового друга. Надо сказать, что сентиментальные крайности в изъявлении дружбы были тогда в ходу.
— С первого разу полюбил тебя страстно,— сказал Виссарион, положив руку на плечо Боткина,— больше любить я не могу и не умею.
— И с моей стороны...
— Знаю! И с твоей стороны я видел глубокую привязанность...
А встретив Мишеля Бакунина, Боткин воскликнул:
— Ни с кем из близких ко мне не желал я так дружбы, как с тобою, и никого из близких ко мне так не любил я, как тебя!
В те же дни, увидев Станкевича, Боткин сказал проникновенно:
— Никогда ни с кем я не желал дружбы, как с тобою. Никого еще я так не любил, как тебя люблю...
И все это была правда.
Недолго длилась ссора Боткина с Белинским, ведь раздоры-то происходили из преходящих обстоятельств, а связывали их в ту пору духовные узы.
Когда Станкевич укатил за границу, члены кружка стали встречаться в доме Боткина на Маросейке. Дом стоял на холме посреди сада. По летнему времени собирались в саду, в изящной беседке, составленной ив трельяжей, увитых виноградом и плющом, и обсаженной яблонями и вишнями. Там Вася Боткин устроил свой летний кабинет. Стены уставлены томами Шекспира и статистическими отчетами Нижегородской ярмарки, ибо талант Василия Петровича имел две ипостаси: художественную и торгово-промышленную. К ночи переходили в столовую, где уже был приготовлен холодный ужин а-ля фуршет.
Случалось, расходились под утро, кроме, разумеется, самого хозяина и Белинского, который в ту пору поселился здесь. Издатель Степанов платил Виссариону за работу в «Московском наблюдателе» гроши, да и те выплачивал неаккуратно. Иногда посреди ночи Белинский исчезал. Куда? Боткин в ответ только таинственно улыбался и понимающе переглядывался с Ваней Клюшниковым, а тот принимался мурлыкать: «Знаете ль ее? Она... нет названья, нет сравненья...» Но случалось и так, что гости расходились, а Боткин с Белинским долго еще толковали, лежа в постелях. О чем? Глубокая ночь, тишина располагали к мечтательности. Заложив руки за голову и глядя в потолок, Белинский говорил: