Эти конспекты Панаева были подробны; за полгода их набралось не менее двадцати печатных листов.
Чтения происходили по субботам у Панаева. Для этого свои собирались пораньше, пока не пришли посторонние. Действие этих чтений на слушателей было необычайное. Новый мир открылся перед ними.
Иван Ильич Маслов клялся, что выучит французский язык, чтобы читать в подлиннике речи жирондистов, пленявшие его более всего. В кружке как бы разбились на партии. Маслов и Языков сделались «жирондистами». Белинский и Панаев — «монтаньярами».
Речь Робеспьера о «Высшем существе» воспламенила Неистового.
— Нет, господа,— воскликнул он,— тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной' Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела. Робеспьеров и Сен-Жюстов.
— Но ведь...— робко начинал «жирондист» Маслов, но Неистовый яростно перебивал его:
— Что бы вы ни толковали, а мать святая гильотина — хорошая вещь!
Эту речь Робеспьера Панаев извлек из газеты «Moniteur». Конечно, она была запрещена в России. Но русские люди, возвращавшиеся из-за границу, обертывали ею колбасу, или кальсоны, или домашние туфли, или что-нибудь другое невинное.
Скажи мне кто ты, и я скажу тебе кто ты.
Да, так казалось. В наружности покуда никаких перемен. Подбородок упрямца (беллетристы в этом случае выражаются: волевой подбородок). Нос... На нем, побалуй, несколько задержимся. Нос слегка вздернутый, немного приподымает. губу, это сообщает лицу Виссариона оттенок добродушия, нечто детское. Большие скулы. Й как пронзительно с этим сочетается великолепно вылепленный лоб!
Глаза... Иные считают их голубыми, иные серыми. Все же обычно они голубые. Но вдруг Белинский оживляется, и в глазах появляются искры, словно кто-то высекает их изнутри,— да, в этот момент глаза его могут показаться стальными. Оживление проходит, опускаются веки, глаза полузакрыты, — потухший вулкан.
Это обманчивое спокойствие это затишье перед шквалом, это замирание тигра перед прыжком ввели в заблуждение Панаева Ивана Ивановича, который, казалось, уж так-то хорошо знал и, можно сказать, обожал Белинского. Да и Виссарион числил супругов Панаевых в своих друзьях.
Иван Иванович известный хлебосол, и Виссарион охотно отозвался на приглашение к обеду, тем более материальные дела его были в ту пору не блестящи. Иван Иванович подозревал, что его великий друг, случалось, и поголадывает. Разумеется, сам Неистовый ни за что не признался бы в этом.
Увидев на столе вместо любимой им говядины рагу из овощей, грибную икру и гречневую кашу, да не с молоком, а с маслом, притом не коровьим, а подсолнечным, Белинский слегка поморщился. Красавица Авдотья Панаева, благоговейно следившая за выражением его лица, поспешила объяснить:
— Сегодня у нас стол постный.
Белинский ползай плечами. Вялый разговор за столом не одушевлял его. Он откинулся на спинку стула. Веки полуопустились на глаза, губы бессильно шевелились. За столом притихли. Мнилось всем, что молчание Белинского — это отрешенность великого человека от грубых земных дел, некое воспарение гениального духа на недоступные высоты. На самом деле это был припадок телесной слабости, накатившийся на Виссариона внезапно. Нехотя сказал он, просто чтоб разбить молчание:
— Можно бы рыбу...
Иван Иванович извиняясь развел руками:
— Сегодня никак нельзя. Забыли? Страстная неделя...
Белинский пробормотал сонно:
— Давно ли вы сделались так богомольны?
Панаев рассмеялся:
— Помилуйте, Виссарион Григорьевич! Это ж в поучение людям, пример челяди показать...
Иван Иванович отшатнулся, слова прилипли к гортани,— так страшен сделался в эту минуту Белинский. Болезненный румянец сбежал с его щек, они побелели, глаза расширились и пылали. Голосом, в который, казалось, влился металл, а в то же время высоким и трепетным, он закричал:
— Для «людей»?!
Он вскочил и большими шагами, слегка приседая подошел к хозяевам.
— Для «людей»?—повторил он, чеканя слова.— Где ваши «люди»? Зовите их сюда! Я им скажу, что они обмануты!
Он скрестил руки на груди и вперил в Ивана Ивановича сжигающий взгляд.