— Ах, вы слышали? — воскликнул Белинский:
Он вскочил и зашагал по комнате. Разговор этот волновал его. В нем закипало возмущение.
— Вы только слышали,— Продолжал он;— а я твёрдо знаю: Уваров начисто запретил всём; органам печати даже упоминать о крепостном праве.
— Более того,— сказал Панаев - от одного лица— не хочу называть его,— приехавшего вчера из Москвы, я знаю о разговоре Уварова с Погодиным. Вот что сказал Уваров: «Вопрос о крепостном праве тесно связан с самодержавием. Это две Параллельных силы, кои развивались вместе. Нарушение крепостного права вызвало бы неудовольствие Дворянского сословия... Правительство не приобретёт ничего, освободив крестьян. Низший класс и теперь ему предан. Вот как выражался Уваров.
Панаев остановился, оглядел окружающих. Все молчали, видимо пораженные этик сообщением; Панаев, очень довольный, он любил производить впечатление,— продолжал:
— Могу к этому прибавить — знаю это от дядюшки, он ведь близок ко двору, что император недавно сказал: «Крепостное право — зло, но касаться его — гибель».
Кошелев развел руками:
— О дядюшке вашем, Владимире Ивановиче, я наслышан, Иван Иванович. И вы уж меня простите, но ведь он человек старого закала. А нынешнее поколение дворян, даже титулованные, люди просвещённые, и они держатся об этом предмете совсем других взглядов.
— Ну, кто, например?
— Да взять хотя бы князя Одоевского.
Панаев улыбнулся не без самодовольства,— никто не мог сравниться с ним в осведомленности.
— Пример не из удачных, Александр Иванович,— сказал он.— Мне Одоевский близок, и взгляды его я знаю. Знаете, что он сказал мне недавно? Понимаю, сказал князь, что в обществе нашем немало грязи, бесчинства и воровства. Но исток этого не в нынешнем устройстве русской жизни, а в ничтожной природе чиновничьего сословия. Гоголь, сказал Одоевский, прав в своем «Ревизоре». Главное, что нам недостает, это класс добросовестных и просвещенных чиновников. А что касается неравенства между людьми, сказал добрейший и просвещеннейший князь Одоевский, так ведь это вещь естественная. Глупый ненавидит умного по той же самой причине, по которой бедный ненавидит богатого, голодный сытого, трус храброго, подлец честного, невежда ученого.
Кошелев засмеялся:
— Верное и неверное здесь так перепутано, что, право...
Белинский перебил его:
— Нет,— сказал он горько,— признаю, что я был неправ, когда в статье своей «Литературные мечтания» писал об Одоевском, что он глубоко и верно измерил неизмеримую пустоту и ничтожество своего класса. Поспешил я, этот грех за мной водится...
Однако осознать свой грех еще не значит исцелиться от него. В эти дни Неистовый опубликовал в «Отечественных записках» статью «Менцель, критик Гете», раскаиваться в которой и самобичующе называть ее «гадкой» он будет только через год. Все же и здесь уже временами слышны некоторые уклонения от еще державших его в своем дурмане философских установок. Знак равенства между действительностью и разумностью как-то заколебался. Самое понятие «разумность» в этой статье уже дает трещину:
«Искусство издавна навлекало на себя нападки и ненависть моралистов, этих вампиров, которые мертвят жизнь холодом своего прикосновения и силятся заковать ее бесконечность в тесные рамки и клеточки своих рассудочных, а не разумных определений».
Да и первая половина этого философско-алгебраического двучлена — «действительное — разумно» — тоже как-то расщепилась:
«Эти моралисты-резонеры хотят видеть в искусстве не зеркало действительности, а какой-то идеальный, никогда не существовавший мир, чуждый всякой возможности, всякого зла, всяких страстей, всякой борьбы, но полный усыпительного блаженства и резонерского нравоучения; требуют не живых людей и характеров, а ходячих аллегорий с ярлычками на лбу, на которых было бы написано: умеренность, аккуратность, скромность и т. п.»
Сложная статья, многотемная, полная блистательных прозрений и удручающих заблуждений! А местами — остро сатирическая. Тут достается и самому Менцелю (о котором, между прочим, Гейне сказал, что он «помесь грубияна и мошенника», «неопрятная личность, о которую можно только замараться, негодяй и лицемер до мозга костей»).
Дело, однако, не только в моральных качествах Менцеля. Он строчил политические доносы на передовых немецких писателей, и произведения их были запрещены к печати. В одной из своих клеветнических статей Менцель договорился до того, что эти писатели якобы проповедуют в своих вещах обобществление женщин.