Андрей Александрович Краевский был не старше молодых авторов своего журнала — Белинского, Панаева, Боткина, но держался с солидностью сенатора. Он редко снисходил до разговора с ними, войдя в роль некоего небожителя. Кстати и некстати он подчеркивал свою дружбу с Пушкиным, которой в действительности не было.
Никто ведь, кроме Нащокина, не слышал уничтожающей характеристики, которую Пушкин дал этому своему «другу». Сотрудники робели перед Краевским, в его обществе чувствовали себя мальчишками и добровольно отдавали «Отечественным запискам» свой талант, трудолюбие, знания за смехотворно мизерные гонорары.
А читатели, не зная обо всей этой редакционной кухне, восторженно встречали появление в конце месяца очередной книжки журнала — главным образом, из-за статей Белинского. Их узнавали сразу, несмотря на ухищрения Краевского, уговорившего Виссариона не подписывать своих библиографических статей. Он убедил Белинского, что это нужно для поднятия престижа журнала. Дескать, статьи без подписи — это мнение всей редакции. На самом деле неподписанные статьи он попросту приписывал себе.
Между тем именно статьи Белинского делали «Отечественные записки» все более популярными. Старый доносчик Булгарин забеспокоился и настрочил донос князю Волконскому, который возглавлял в Петербурге цензуру. «Отечественные записки», писал Булгарин, подрывают знаменитую триединую формулу Уварова — православие, самодержавие, народность. Журнал сей, распинался в доносительском усердии своем Булгарин, есть орган мартинистов и положил себе целью ниспровергнуть существующий порядок вещей. В доносе содержалась угроза самому князю Волконскому, что ежели цензура не примет мер, то он, Булгарин, доведет об этом до сведения государя и даже указывал как: через прусского короля. Струхнувший Волконский понес донос Уварову. Тот отдал приказ цензорам быть как можно строже. Это вообще. А специально в отношении к «Отечественным запискам» — «не щадить «Отечественные записки», так как у них дурное направление— социализм, коммунизм и т. д.» А в личном разговоре сей бывший «арзамасец» признался:
— Мечтаю, чтобы наконец русская литература прекратилась. Тогда по крайней мере будет что-нибудь определенное, а главное — я буду спать спокойно...
И хотя Белинский питал отвращение к тому, что он называл «лисье верчение хвостом», он вынужден был прибегать к метафорам, к эзоповскому языку, и здесь он проявил большую изобретательность, умея многое сказать между строк так, что читателю все ясно, а цензуре придраться не к чему. У Виссариона был немалый опыт в этом искусстве. Стычки с цензурой начались у него еще в Москве, в период работы в «Телескопе».
— Я вижу здесь иносказание! — кричал тогда московский цензор, тыча рукой в рецензию Белинского на книгу Ксенофонта Полевого о Ломоносове.
— Помилуйте, какое же иносказание? Неужели вы не согласны, что Ломоносов был великий человек?
— Вы мне, сударь, его величием глаза не замазывайте! Надо уметь читать между строк.
— А что между строк?
— Намеки, сударь! Будто об отдаленной эпохе, а на самом деле о наших днях. Вот извольте: «О, эти бояре... Самый лучший из них остается верен своей касте. Они почитают все дозволенным для себя. Они думают, что им стоит только пожелать, и все исполнится...»
— Так ведь это не я говорю, это Ломоносов говорит.
— А метите в кого? В высшее сословие в государстве.
— Помилуйте, бояр-то нынче нет.
— Ах, оставьте, сударь, тут не мальчики сидят: бояре — это для отвода глаз... А сами делаете недопустимые кивки в сторону уважаемых персон...
Тогда рецензию удалось отстоять. Но те времена, хоть они были и недавно, представлялись почти идиллическими. В многострадальной российской словесности наступил, по выражению Белинского, подлинный «цензурный террор». И все же Неистовому удавалось прорываться сквозь цензурные бастионы. Так, например, отражая доносительские нападки Шевырева в «Москвитянине», Белинский назвал его статью «юридической бумагой известного рода». Сами цензоры были так запуганы доносами на них Шевырева и Погодина, что не пропускали в статьях Белинского пи слова против «Москвитянина», этого, по слову Белинского, «холопского журнала». Однако они не поняли истинного смысла выражения «юридическая бумага».
Даже такой благонамеренный писатель, как Нестор Кукольник, получил нагоняй, притом от самого шефа жандармов Бенкендорфа, за повесть «Сержант Иванов». Николай I, по словам Бенкендорфа, выразил неудовольствие тем, что в повести Кукольника изображена «дурная сторона русского дворянина и хорошая — его дворового человека... Не благоугодно ли вам будет на будущее время воздержаться от печатания статей, противных духу времени и правительства».