Аксаковская мурмолка, то есть плоская бархатная (иногда меховая) шапка, стала анекдотической принадлежностью костюма славянофилов. Герцен называл славянофилов: «партия рубашки сверх порток». Он же как-то обмолвился:
— Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал.
Даже ближайшие люди, свои же славянофилы, морщились при виде костюмных исканий Кости Аксакова, или Хомякова, или Аполлона Григорьева.
Иван Аксаков заметил о брате:
— Любопытно было бы мне знать: какое впечатление на крестьян произвел костюм Кости? Я думаю, что он тщетно старался уверить их, что это костюм когда-то русский.
А Шевырев жаловался Гоголю:
— Константин Аксаков бородою и зипуном отгородил себя от общества и решился всем пожертвовать наряду.
Гоголь огорчился:
— Меня смутило такое известие твое о Константине Аксакове. Борода, зипун и прочее... Он просто дурачится, а между тем дурачество это неминуемо должно было случиться... Он должен был неминуемо сделаться фанатиком — так думал я с самого начала.
Не мог пройти мимо этих детских выходок взрослых людей и Белинский. В одном из своих литературных обзоров он писал:
«Некоторые, говорят, не шутя надели на себя терлик, охабень и шапку-мурмолку; более благоразумные довольствуются тем, что ходят дома в татарской ермолке, татарском, халате и желтых сафьяновых сапогах — все же исторический костюм! Назвались они партиями и думают, что делать — значит рассуждать на приятельских вечерах о том, что только они — удивительные люди и что кто думает не по их, тот бродит во тьме».
Но конечно ни Аксаков, ни Киреевские не замарали себя полицейскими доносами подобно Погодину и Шевыреву. Деятельность этого крыла славянофилов вызвала гневное негодование Белинского в Петербурге и Грановского в Москве. Тимофей Николаевич публично возмущался «старческими жалобами людей, которые любят не живую Русь, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы». Он был ближе
Белинского к московским славянофилам чисто географически, видел и слышал их чаще и сказал о них с явным отвращением:
— Эти люди противны мне, как гробы; от них пахнет мертвечиной; ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда...
Самохвальство славянофилов сопровождалось презрительными оценками Запада, вроде, например, заявления Аполлона Григорьева:
— Шекспир настолько великий гений, что может уже стать по плечо русскому человеку!
Или скоропалительный вывод добрейшего князя Одоевского, который в своем идейном гардеробе имел также изрядно поношенный славянофильский зипун и изредка натягивал его на себя:
— Европа того и гляди прикажет долго жить, а мы, славяне, напечем блинов на весь мир.
И вдруг интеллигентскую Москву потрясла ошеломляющая новость: славянофилы и западники собираются мириться! Называли даже день этого сенсационного события: 22 апреля. Именно в этот день Тимофей Николаевич Грановский заканчивал свой блистательный курс публичных лекций, после чего его будут чествовать торжественным обедом, на котором высокие договаривающиеся стороны и заключат перемирие.
Обед так и назвали: «примирительный». Устраивали его по подписке. Место: дом Сергея Тимофеевича Аксакова по Большому Афанасьевскому переулку. Устроители: от славянофилов — хозяин дома и молодой Юрий Самарин, от западников — Герцен.
Александр Иванович Герцен в ту пору еще питал иллюзии о возможном объединении разных отрядов московской интеллигенции, за что ему сильно попадало от Белинского. Узнав об этом замысле примирения за обеденным столом, Неистовый сказал с горечью своим питерским друзьям:
— Каково это примирение! Неужели Грановский серьезно верит в него? Сколько ни пей и ни чокайся, это не послужит ни к чему, если нет в людях никакой точки соприкосновения... Для меня эти лобызания в пьяном виде противны и гадки.
Герцена сердили эти попреки. Он в свою очередь обвинил Белинского в отсутствии гуманности, в не-современности, в односторонности.
Нет сомнения, славянофилы хотели переманить Герцена в свой лагерь и, конечно, оторвать от Белинского.
Этот дипломатический банкет был устроен очень пышно. За огромный стол, расположенный буквой П, сели в три часа дня. Во главе стола на почетном месте — Грановский. Рядом — Шевырев, поминутно обнимавший Грановского, хотя всем было известно, что он метит в деканы и боится конкуренции Грановского.