Самый умный и трезвый из них, Самарин, быстро разобрался после «примирительного обеда» в непримиримых противоречиях между славянофилами и западниками и сказал Косте Аксакову:
— Разрыв с Герценом необходим. А согласие с ним, в сущности, никогда не было искренним...
Вскоре Самарин поместил в «Москвитянине» статью против «Современника». Это было открытое
объявление войны. Кавелин опубликовал возражения, но Белинский остался недоволен их кротким тоном.
— Церемониться со славянофилами нечего,— сказал он.— Я не знаю Киреевских, но судя по рассказам Грановского и Герцена, это фанатики, полупомешанные (особенно Иван), но люди благородные и честные; я хорошо знаю лично Константина Аксакова. Это человек, в котором благородство — инстинкт натуры. Я мало знаю брата его, Ивана, и не знаю, до какой степени он славянофил, но не сомневаюсь в его личном благородстве.
— За что же вы меня осуждаете? — спросил Кавелин, поводя своим упрямым подбородком.
— А за то, мой милый «глуздырь», что за исключением этих людей все остальные славянофилы, знакомые мне лично или только по сочинениям, подлецы страшные и на все готовые, или по крайней мере пошляки. Ваш Самарии не лучше других.
— Я ему и возражал.
— Не так, как надо. Этот барич третировал нас с вами с высоты своего величия, а вы возражаете ему, стоя перед ним на коленях. Высечь его надо было! От его статьи несет мерзостью. Эти господа чувствуют свое бессилие, свою слабость и хотят заменить их дерзостью, наглостью и ругательным тоном. В их рядах нет ни одного человека с талантом. Их журнал «Москвитянин» читается только собственными сотрудниками. Катать их, мерзавцев!
По поводу провала «примирительного обеда» Белинский торжествовал.
— Помнишь,— сказал он Герцену,— как я, избавившись от своих монархических увлечений, склонил голову перед тобой и сказал тебе: «Ты победил, галилеянин!» Что скажешь теперь ты? То же самое?
— Я не люблю повторяться. И не люблю библейского стиля. Я скажу просто: «Мы сквитались».
Они засмеялись.
— А на «примирительный обед» ты все-таки пошел,— поддразнивал его Белинский.
— И ты бы не устоял.
— Нет, брат, я с филистимлянами за одним столом есть не сяду.
— Эк тебя все на библейское тянет.
— Внук священника!
— А помнишь, Белинский, как ты Хомякова хвалил?
— Что ж, человек он неглупый, образован. Но мне было б гадко его слышать, и он не надул бы меня своей диалектикой. Это изящный, образованный умный Хлестаков, человек без убеждений, шут, паяц. Плюю в лицо всем Хомяковым!
— Да ты не горячись.
— Совет не по адресу.
— Видишь ли, Виссарион, они все же любят Россию.
— Нет, не любят.
— Любят.
— Хорошо, Александр, пусть так: любят. Но неправильно.
— Разве в любви есть правила?
— Они любят Россию по-доброму. Они всё ей прощают. Они со всем в ней примиряются. А любовь должна быть требовательная, тоскующая, злая! А они все одобряют. Даже пьянство. Как же, русская удаль! Сила! Да, я согласен, сила, та сила, которая не находит себе общественного выхода и вырывается пороком. А они этого не видят, потому что все сглаживают.
Он вопросительно посмотрел на Герцена: не последуют ли возражения. Но тот кивнул головой: продолжай, мол. И Белинский продолжал:
— Славянофилы узурпировали любовь к народной поэзии. У них это что-то внешнее, костюмное, театральное. Из-за кольчуг, шлемов и лат они не видят лаптей, мочалы, рогожи. Я прежде считал сказки Пушкина лженародными. И признаюсь тебе, Александр, что, только прочтя «Медного всадника», я понял, что, гениальное: «Ужо тебе!» — родилось из необыкновенно тонкого знания и чувства народного языка. Это немцы и славянофилы меня прежде сбили с толку в вопросе о фольклоре. В конце концов любить родину — это значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеалов человечества. В противном случае будет китаизм, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит чужое за то только, что оно чужое, и не нарадуется собственным безобразиям и уродствам.
— Ты прав,— сказал Герцен задумчиво.— Ближе всех к этому общечеловеческому Самарин. Но и у него оно затемняется узким славянофильством. Костю Аксакова я даже славянофилом не считаю, он москвофил. Хомяков лукав, бездушен и податлив, как публичная женщина. Благороднее всех Киреевские, но — фанатики. Если бы власть была их, то нам с тобой, Виссарион, пришлось бы жариться где-нибудь на лобном месте...