Вовсе несуразные деньги вдруг выбросил Павел Войнович за остаток свечи, в свете которой репетировала несравненная Асенкова, оправил тот огарок в серебро да кому-то в лихую минуту подарил с той же легкостью, с какой просаживал за зеленым столом в одну ночь очередное наследство.
А к цыганам сколько утекло! В чаровницу из хора Ольгу Андреевну влюбился без памяти, пылал любовью несколько лет, сына прижил. А встретил Веру Нарскую, московскую красавицу, убежал от Ольги, оставил ей изрядный капитал и дом со всем достоянием...
Кстати о доме. Сорок тысяч ухлопал Нащокин на стеклянный макет длиной в два аршина, кропотливо в мельчайших подробностях воспроизводивший его квартиру. О деталях, кои были сделаны по заказу в Лондоне, Париже и Вене, Пушкин со смехом отписал жене:
«...фортепьяно, на котором играть можно будет науку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха... в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка».
Так вот этот самодур, погрязший в праздности и беспутстве, обладал умом философа, был добр, образован, талантлив, одарен безупречным вкусом художника и замечательным критическим чутьем. Рассказами его заслушивался Пушкин. Павел Войнович был поклонником Бальзака и издевался над Марлинским.
Он сразу заметил необычайное дарование Белинского и указал на него Пушкину.
Три года назад была в Москве холера. Пушкин писал композитору Алексею Верстовскому из Болдина в Москву, куда в ту осень никого не пускали из-за эпидемии:
«Скажи Нащокину, чтоб он непременно был жил, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, то есть умного и дружеского...»
А в другом письме прямо к Нащокину:
«...я, несмотря на холеру, непременно буду в Москве на тебя посмотреть, моя радость».
Чаадаев был другом его ума, Нащокин — сердца.
Пушкинские письма Павел Войнович хранил в особой шкатулке. Иногда он давал их читать Белинскому. Все — по-русски. Хотя у Пушкина было два языка, но Нащокину он писал на языке сердца. Ответные письма Павел Войнович начинал так: «Мой славный Пушкин», или: «Утешитель мой, радость моя...»
И вот снова Москва, снова Воротниковский переулок и Старый Пимен, как все называли этот покосившийся храм. У Нащокина была для Пушкина особая комната, она так и называлась: пушкинская. За стеной — кабинет хозяина.
Приехал Пушкин ночью, но весь дом поднялся. Пушкин расцеловал ручки молодой жене Нащокина, Вере Александровне, и взглядом выразил Нащокину одобрение. Ужинать отказался, говоря, что очень устал, мечтает о постели и только повторял:
— Я так рад, я у вас как в доме родном.
Через день отписал ясене:
«Я остановился у Нащокина. II est loge en petite maitresse[3]. Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чем...»
О чем, интересно, проболтали они?
Пушкин обычно воздерживался от восторженных словоизвержений в сентиментальном духе, принятых среди московских любомудров. Был скорее суховат. Клал между собой и собеседником дистанцию. Только с Нащокиным он изменял своей сдержанности.
— Любишь меня только ты один,— заметил он Нащокину с некоторой грустью, когда они с трубками в зубах уединились в кабинете хозяина.
— Я еще не посочувствовал тебе в твоем горе,— сказал Нащокин.
Пушкин склонил голову. Помолчав, сказал:
— Благодарю. Я не знал, что я так привязан к ней. Надежда Осиповна не была нежной матерью. Детство мое было холодным. Мне кажется, что она полюбила меня в последние дни жизни. Взгляд ее был исполнен мольбы. Но что я мог сделать! Она была безнадежна. Я отвез ее тело в Михайловское. Мы похоронили ее под стенами Святогорского монастыря.