— Нам нужна поэзия,— говорил Лермонтов, расхаживая по каменному полу одиночки,— обличительная, бьющая по позорной смиренности нашего общества, по умолкнувшей совести. Не согласны ли вы с тем, что каждое произведение есть приговор, а писатель — либо судья, либо адвокат, либо прокурор.
Он вдруг засмеялся и добавил, поклонившись:
— А иногда и подсудимый.
Белинский не отводил от него глаз.
— В словах его было столько истины, глубины и простоты! — делился он своими впечатлениями в редакции «Отечественных записок», куда он пришел прямо из гауптвахты.— Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть!..
Они говорили о Пушкине, о Гете, о Байроне. С литературы разговор их перешел на житейские темы — о любви, о женской неверности, о мужском эгоизме. Здесь сказалась ранняя ожесточенность поэта. И все же...
— А знаете,— сказал Белинский,— в вашем рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей я вижу семена глубокой веры в достоинство и того и другого.
Сказал и замер, ожидая вспышки высокомерия.
Но Лермонтов улыбнулся мягко и устало.
— Дай-то бог...— сказал он тихо.
Они расстались тепло и дружественно.
Уходя Белинский думал:
«Какая нежная и тонкая поэтическая душа! Недаром же меня так тянуло к нему...»
Потом не без торжества:
«Все же мне удалось сбить с него скорлупу этой надменной и язвительной замкнутости и увидеть его в настоящем виде. Может быть, он сейчас даже раскаивается, что допустил себя хоть на минуту быть самим собой... Дьявольский талант! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Львиная натура!..»
«Демон» был запрещен. И, как многие запрещенные произведения, ходил по рукам в списках. Белинский читал его друзьям. И даже один их списков сам сделал. Он списывал с двух списков и иногда терялся — уж слишком порой разнились они один от другого. Списав наконец, отдал в переплет. Список этот он готовил для одной своей московской знакомой — для Марии Васильевны Орловой. Он знал ее давно, но редко видел. А вот в последний приезд в Москву почувствовал к ней нечто большее, чем просто дружеское расположение. Он стал робеть в ее присутствии, был непривычно почтителен. Она, как и Виссарион, происходила из духовной семьи. «Демона» он отправил по почте Васе Боткину и поручил ему передать поэму Марии Васильевне.
Боткин поручение выполнил, о чем и написал Белинскому. Письмо его Неистовый вскрывал не без волнения. Его интересовал отзыв Боткина не столько о «Демоне», сколько об Орловой. Пробежав письмо, он добрался до строчек:
«Святители! Какая это была прекрасная девушка! Лучше всего то, что она совершенно проста и нисколько не натянута... Теперь, когда ей уже, вероятно, около тридцати лет, а такие годы страшны для девушек — и теперь еще сколько огня в этих прекрасных глазах, сколько прекрасного в ее взгляде, особенно когда она смотрит исподлобья... С ней очень охотно говорится, и натура ее, кажется, доступна очень многому».
Виссарион вздохнул с облегчением: Мария Васильевна понравилась Боткину. Впрочем, и «Демон» тоже.
Месяц прошел после свидания Белинского с Лермонтовым в Ордонапс-гаузе. И новая встреча — на этот раз с одним из героев Лермонтова. Но этот герой так похож на самого писателя! Он иногда кажется Белинскому сколком с Лермонтова. Да, Печорин — это современный Онегин.
— И в то же время,— сказал Белинский Боткину,— Печорин — это Лермонтов как он есть...
Встреча произошла на страницах «Отечественных записок». Сначала лаконичный отклик, просто несколько строк, зародыш будущей статьи о «Герое нашего времени», семена, из которых разовьются: «глубокое чувство действительности», «верный инстинкт истины», «глубокое знание человеческого сердца», «смелость кисти», «совершенно новый мир искусства».
А в обширной статье своей Белинский назвал роман «грустной думой о нашем времени» и «воплем страдания, но воплем, который облегчает страдание».
Белинского интересовало, как Лермонтов относится к этой статье и к другой — о его стихотворениях. Он прослышал, что Лермонтов на краткий срок приехал в Петербург. Он стал искать встречи и вот увидел его на литературном воскреснике у князя Одоевского. Лермонтов стоял у стены, скрестив руки. Какой-то толстый полковник разглагольствовал о современной поэзии. В голосе его была начальственная хрипотца. Он отрицал самостоятельность русской поэзии. Лермонтова он назвал подражателем Байрона. Белинский не выдержал. Дрогнувшим голосом он перебил полковника.