Древа тенистые, долины злачные, ручьи студеные, и ты хладная пещера, обильная тенями гостеприимными, где Анжелика, дочь Галафрона, втуне обожаемая моими соперниками, в моих объятиях покоилась! Чем может воздать вам бедный Медор! Хвалою вечной и вечною признательностию. <…> Три раза, четыре и шесть и более, все перечитывал несчастный ревнивец, желая находить не что ясно было начертано; но истина при новом чтении ярче и ярче блистала, и сердце его сжималось ледяною рукою. Безмолвен, мрачен, вперил неподвижные очи в хладный камень; горесть несказанная, как свинец лежала на сердце и все чувства замерли».
Вслед за Жуковским Батюшков и сам пережил увлечение замыслом «романической» поэмы. Сначала он избрал героем поэмы Рюрика, потом наметил новый сюжет — «Русалку»[483]. Сохранился беловой набросок плана этой поэмы в четырех песнях, из которого видно, что поэма замышлялась по традиционному принципу сочетания исторической «истины и поэтического вымысла». Действие поэмы отнесено ко временам Аскольда, но в плане трудно уловить элементы русского фольклора[484], зато отчетливо проступают мотивы западноевропейских поэм, в частности Ариосто и Тассо. Потом, уже не надеясь на Жуковского, ни на себя, Батюшков перенес свои надежды на юного Пушкина. В 1818 г. на вечере у Жуковского он услышал отрывки из «Руслана и Людмилы» и был «поражен неожиданностью и новостью впечатления»[485]. Батюшков пристально следил за развитием таланта Пушкина, но особенно интересовался его работой над поэмой и восторженно писал Д. Н. Блухову: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! Вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше». В том же письме, перед отъездом в Италию — «землю Сципионову и Ариостову» — он шутил, вспоминая распространенный анекдот об Ариосто: «Стращают меня разбойниками и кинжалами. Но Ариоста не ограбили близ Флоренции; я не Ариост, но его друг: кого же убоюсь?»»[486] Из Италии Батюшков писал мало, но и в этих письмах встречается имя Ариосто, а итальянцев он называет «внуками Ариоста». В письме из Неаполя А. И. Тургеневу он прямо заклинал: «Просите Пушкина именем Ариоста выслать мне свою поэму, исполненную красот и надежды, если он возлюбит славу паче рассеяния»[487].
Как бы творческим прощанием Батюшкова с итальянским поэтом явилось «Подражание Ариосту», написанное уже в Италии:
Вольный перевод отрывка из «Неистового Роланда» (первые шесть строк 42-й октавы из I песни) Батюшков превратил в самостоятельное стихотворение, которое Белинский приводил даже как образец итальянской антологической поэзии, «сродной с классическим гением древности»[489].
Ожидания современников Пушкина и надежды на него оправдались — Россия получила свою национальную волшебно-богатырскую поэму, а «Руслана» при его выходе в свет сразу стали сравнивать с «Неистовым Роландом». Большинство же критиков без колебаний назвали поэму Ариосто как главный образец, которому «подражал»[490] Пушкин: «Он желал идти по следам Ариоста»[491]. Порой при этом подчеркивалось сочетание национальных мотивов с требованиями общепринятых канонов европейской рыцарской поэмы: «Происшествие, здесь воспеваемое, почерпнуто из старинных русских сказок» и «наш молодой поэт <…> предпочел итти по следам Ариоста и Виланда <…)»[492]. По поводу «чудесного» у Пушкина читаем в той же статье: «Он, подобно Ариосту, Виланду и отчасти Тассу, выбрал самое приличное чудесное для сего рода Поэм — добрых и злых волшебников и волшебниц».
Несмотря на то, что русские литераторы долго не могли прийти к единому мнению, что считать романтизмом в литературах начала XIX в. (как известно, споры по этому вопросу продолжаются и поныне), «Неистовый Роланд» большинством из них, в том числе и Пушкиным, был признан образцом «романической» или «романтической» поэмы[493]. Видимо, в отношении Ариосто всё казалось проще, отчасти и в результате равнозначного употребления этих терминов в то время — ведь поэма его несомненно была «романической», по терминологии Остолопова и Сомова. Пушкинскую поэму тоже почти единодушно назвали «романтической»[494]. Уже в 1821 г. встречаем уверенную оценку-формулировку поэмы Пушкина: «Романтическая поэма г. Пушкина написана в роде «Роланда» Ариосто и Баярда (так. — Р. Г.), «Оберона» Виланда, «Рихардета» Фортигверы и, может быть, «Орлеанской девы» Вольтера». И автор добавляет, не делая скидки на молодость поэта: «Далеко стихотворец наш отстал от Ариоста, единственного Ариоста, которому, впрочем, иногда подражал он довольно успешно»[495].
483
См.:
484
Русалка не типична для русских сказок. — Ср.
485
См.:
486
Письмо к Д. Н. Блудову от ноября 1818 г. Хранится в ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР, РО. P. III. Оп. I. № 518.
487
См. письмо А. И. Тургенева к И. И. Дмитриеву от 6 января 1820 г. // Русский архив. 1867. № 4, С. 652–653.
488
Написано между 1819 и 1821 гг., впервые напечатано в «Северных цветах на 1826 год». (С. 63).
489
См.:
491
Замечания на Поэму «Руслан и Людмила»… Соч. А. Пушкина. 1820 // Невский зритель. 1820. № 7. Автор этих «замечаний» писал также с явным неодобрением, что «поэт сотворил сам» некоторые образы в подражание изустным преданиям «и представил нечитанные и неслыханные чудеса».
493
Любопытно, что С. П. Шевырев в своей диссертации «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (М., 1836), правильно отметив начало спора древних и новых в XVI в. в связи с поэмами Тассо и Ариосто, назвал его спором «о классицизме и романтизме» и отнес Ариосто к «романтикам» (С. 133).
494
Сам Пушкин никогда не называл «Руслана и Людмилу» романтической поэмой, хотя она вполне отвечала его определениям романтизма. — Л. П. Гроссман, как и Белинский, утверждал, что поэма Пушкина романическая, но отнюдь не романтическая (см. его статью «Стиль и жанр поэмы «Руслан и Людмила»» в «Ученых записках Московского городского педагогического института», 1955. Т. 48, Вып. 5. С. 144).
495
Мои мысли о романтической поэме г. Пушкина «Руслан и Людмила» // Рецензент. 1821. № 5. (Статья принадлежала В. Олину).