Женни сдержала слезы, выправила дыхание, которое вдруг было сорвалось, сбилось от спазма в груди, спросила:
– А если будет мальчик?
Карл не ответил. Но потом вдруг спохватился, поняв, что не расслышал вопроса Женни, так как думал в это время о другом, впрочем, о ней же, о Женни. Голос ее прозвучал где-то далеко-далеко и лишь звуком, но не смыслом коснулся его сознания.
– Ты что-то сказала, Женни? – спросил он.
– Ничего особенного, – ответила она и поняла, что начатый ею разговор продолжать не надо. – Ты уронил пепел на колено.
– Ах, ах! – засмеялся он. – Хорошо, что не прожег! – Он стряхнул пепел с брюк.
– Почувствовал бы, – сказала Женни.
– Да, конечно. Задумался. А думал я о том, что хорошо бы нам с тобой сходить в театр, в оперу, послушать музыку, пение. Ты совсем заскучала здесь, верно?
– Я не скучаю, – сказала Женни. – Совсем не скучаю. У меня много забот. И мне это нравится, Карл. Мне нравится быть хозяйкой, хозяйкой в доме. Хотя я знаю, что в Париже такие склонности у молодых женщин не поощряются. Иногда мне кажется, что мне следовало бы, наверное, вести себя как Жорж Санд: курить сигару, скакать верхом на лошади и бороться за эмансипацию женщин. Мне помнится, что ты однажды хвалил мадам Санд за ее смелость, за ее идеи. Это было у Гервегов. Помнишь?
– Помню, – ответил Карл. – Но мне хочется, чтобы пример с мадам Санд брали некоторые мужчины, а не женщины. Ведь мадам Санд – всего лишь хороший мужчина.
– А кто, по-твоему, хорошая женщина?
– Ты, Женни, – сказал Карл. – Ты, моя любимая.
Он придвинулся вместе с креслом к диванчику, на котором сидела Женни, и положил ей голову на колени, рядом с клубком шерсти.
– Из твоих кудрей можно было бы связать шубу, – смеясь, сказала Женни, запустив пальцы в его жесткие волосы. – И шубе этой сноса не было бы.
– И я подарил бы ее тебе, – сказал Карл. – Это тем более стоило бы сделать, что скоро Новый год.
В дверь постучали.
– Открыто! – крикнул Карл, поднимаясь с кресла. – Входите! Не дали нам с тобой помечтать, – сказал он Женни. – Не дали.
Открылась дверь. Человек в пальто с меховым воротником и в меховой дорогой шапке перешагнул порог и сказал, улыбаясь:
– Я к господину Руге. Меня зовут Генрих Гейне. – Он снял шапку, на которой еще не успел растаять снег, поправил рукой волосы, с нескрываемым восхищением взглянул на Женни, потом снова перевел взгляд на Карла и спросил: – Я ошибся дверью? Доктор Руге живет не здесь?
– Да, – ответил Карл, – вы ошиблись дверью. Но к доктору Руге можно пройти и отсюда, вон через ту дверь, – показал рукой Карл. – Я могу вас проводить.
– А вы кто? – спросил Гейне. – Не доктор ли Маркс?
– Да, доктор Маркс. А это моя жена Женни, – сказал Карл, видя, что Гейне снова смотрит на нее.
– Я сразу это понял, – сказал Гейне, расплываясь в счастливой улыбке. – Доктор Руге мне говорил о вашей красоте, мадам Маркс. О красоте вашей жены, доктор Маркс. И я счастлив видеть вас обоих.
Глава пятая
Они были почти одинакового роста – Генрих и Карл, но во многом другом являли собой очевидную противоположность. Суждения Карла были чеканны и жестки, лишены, как правило, эмоциональной окраски – Женни знала, каким огромным трудом он достиг этой чеканности, этой жесткости, этой сдержанности. Генрих был цветист в выражениях, остроумен. Карл говорил умно, Генрих – мило. Карл в разговорах преследовал истину, Генрих – красоту. Впрочем, случалось, что Генрих начинал говорить как философ, а Карл – как поэт. И тогда они начинали подтрунивать друг над другом колкостями, от которых другие люди, наверное, рассорились бы, а Карл и Генрих лишь принимались хохотать.
Но вот что все-таки разнило их. О колкостях Генриха Карл легко забывал, а Генрих еще долго носил в себе сказанное Карлом и порою жаловался Женни на его жесткость. Правда, жаловался как бы шутя, но Женни догадывалась, что за шутливым тоном Генриха кроются подлинные обиды.
Генрих был старше Карла на двадцать лет. И это тоже накладывало свой отпечаток на его характер: он больше видел, чем Карл, он больше испытал. Он видел Гегеля, встречался с ним в Берлине, чему Карл искренне завидовал.
В его жизни было много сладких и горьких минут. Больше горьких, чем сладких. Во всяком случае, о первых он вспоминал чаще, чем о последних, а среди них свою неразделенную любовь к кузине Амалии. Красивая, но расчетливая Амалия предпочла поэту богатого прусского юнкера и вышла за него замуж. Слезами, которые пролил Гейне в те несчастные дни, были пропитаны все его стихи, увидевшие свет в двадцать первом году в Берлине. В тот год Карлу исполнилось лишь три года.