– Она гречанка по красоте своей, и поэтому я называю ее Венерой Милосской. Вот ее портрет, как вижу его сейчас: у нее невысокий лоб и чудные вьющиеся темно-каштановые волосы, разделенные пробором. Волосы падают на плечи. – Генрих показал руками, как они лежат на плечах. – Глаза у нее немного тусклы, во всяком случае, не блестящи. И быть может, огонь их… – Генрих сделал паузу и вздохнул: – Быть может, он померк от слез или же перешел в ее произведения, которые по всему миру распространили пламя пожара и озарили не одну безотрадную темницу. И разумеется, – улыбнулся он, – зажгли гибельным огнем не один мирный храм добродетели…
У нее тихие, кроткие глаза, – продолжал он после паузы. – Вполне обыкновенный прямой нос. На губах ее обычно играет добродушная улыбка. Подбородок полный, но пропорциональный и красивый. Плечи тоже прекрасны, даже великолепны. Но только голова, голова ее носит печать идеала, напоминая благороднейшие памятники греческого искусства. И в этом смысле я сравниваю ее с мраморной статуей Венеры Милосской. Впрочем, у нее есть одно несомненное преимущество перед Венерой Милосской, – засмеялся Генрих. – Она значительно моложе Венеры…
– Она остроумна? – спросила Женни и улыбнулась.
– В ней нет и следа остроумия. Она, в отличие от многих своих соотечественниц, очень немногословна. И думаю, что это из эгоизма; она много слушает и мало говорит, чтобы впитать из речи собеседника все лучшее для своих книг. Она также охотно внимает советам друзей. При нецерковном направлении ума у нее, разумеется, нет духовного отца. Но так как женщины, даже столь эмансипированные, все же нуждаются в мужском руководстве – да, да, Женни, не возражайте! – то у Жорж Санд есть нечто вроде литературного духовного отца в лице философского капуцина Пьера Леру. На мой взгляд, он очень пагубно влияет на ее талант, заставляет ее пускаться в какие-то смутные рассуждения, вместо того чтобы отдаваться ясной радости созидания ярких и четких образов, служить только искусству.
– Вы осуждаете в ней пристрастие к политике, к философии, Генрих?
– Осуждаю? Нет. Эти ее пристрастия вызывают во мне не осуждение, Женни, а печаль. Мастер растрачивает себя на чепуху – вот в чем источник моей печали. Женщина растрачивает себя на мужскую работу, в которой она слаба и неумела.
– Что вы называете мужской работой, Генрих? И есть ли такая работа, которую способны выполнять только мужчины?
– Есть, Женни, есть. В бой должны бросаться только мужчины.
– Почему, Генрих? А Жанна д’Арк?
– Конечно, конечно. Жизнь вынуждает женщин порой становиться мужчинами, но это проклятая жизнь. Хранительницы жизни, нежности, домашнего очага, человеческого рода – вот что такое женщины. Искусство целиком посвящено им. Мужчинам посвящена политика… Кстати, я давно намереваюсь спросить вас, Женни, но не решаюсь. А сегодня такой разговор, что, пожалуй, решусь и спрошу. Вы позволите?
Женни молча кивнула головой.
– Как вы мыслите себя при Карле? Соратником? Другом? Женой? Что вас более всего привлекает в вашей роли? Я не застал вас своим вопросом врасплох?
– Вы не застали меня врасплох, Генрих, – ответила Женни не сразу. – Но и ответа четкого у меня пока нет. Хотя я смогла уже кое-что оценить, кое-что сравнить, взвесить. Чтобы стать соратником Карла, например, надо иметь его ум, его талант, его образование, его неистовство, работоспособность, его призвание… Увы, Генрих, этого нет не только у меня, но и у всех других, кого я знаю!
– Господи! – всплеснул руками Генрих. – Если бы меня так любили!
– И вот что мне остается, – продолжала Женни, – быть его другом и женой. Я очень внимательно слушала ваш рассказ о Жорж Санд. Я все ждала, когда вы скажете, что Жорж Санд – знамя всех женщин. Но вы не сказали этого, Генрих. И тогда я подумала, что не может быть в мире двух знамен – одно для женщин, другое для мужчин. В этом мире женщины и мужчины счастливы и несчастны одинаково. Все мы – люди. Все, и мужчины и женщины, называют зло одним именем. Если мужчина идет на бой с этим злом – а это мужское дело, Генрих, как вы сказали, – то, оглянувшись, он должен увидеть лицо любимой, которая хранит его детей и огонь в очаге. Хотя, не скрою, Генрих, мне очень хочется быть рядом с Карлом и в бою. Но меч тяжел…
– Если Карл выиграет свое главное сражение в жизни, – сказал Генрих, – он будет в равной степени обязан этим и своему гению, и вашей любви, Женни. И потому все правильно, что вы сказали. Если человеком во всех его делах неизменно движет любовь, это наилучшие дела.