— Прошлой осенью.
— И вы мне будете рассказывать, что только из-за смоляных пятен…
— Так точно! День был еще теплее, чем сегодня, а на вас были белые брюки.
В наступившей тишине слышалось учащенное дыхание главы комиссии.
До ящиков астматическое бульканье не достигало, зато сказанные Чухновским слова запоминались там полностью, так же как и те, которые не были сказаны, но напрашивались.
— Ну, батенька мой… Все-таки не вижу оснований нарушать дисциплину! Но раз вы здесь, — это было сказано уже примирительно, — то не отправлять же вашего одра обратно. Предъявляйте его к списанию. О прошлогоднем снеге не станем вспоминать. А что касается вашего самоуправства, то пусть в этом разбирается начальник второго гидродивизиона. — И, опять обретя утраченные было начальственные интонации, председатель добавил: — Василий Васильевич! Прошу вас, батенька мой, обследовать «девятку», оформить соответствующим актом и выдать военморлету Чухненко…
— Чухновскому.
— Ну да! Я и говорю: Чухновскому! Если нужно, я могу лично присутствовать при дефектовании…
— Что вы, что вы! Ваше… товарищ председатель! Осмелюсь доложить, вам там делать абсолютно нечего. Поверьте мне и бригинжу, что случай бесспорный! Так сказать, безоговорочно подлежит списанию по всем статьям… Верьте мне… Судя по днищу и редану, в лодке, наверное, плещется вода, так что в ней без калош находиться не рекомендуется. Вообще я удивляюсь, как это сооружение… — Но, взглянув на стоявшего у стола Чухновского, инженер оборвал свой монолог.
— Вы, как опытный врач, ставите диагноз, даже не прослушав пациента… Любопытно… Возможно, что диагноз правилен. Но нельзя, батенька мой, не потрогать руками и не пощупать глазами. Придется хотя бы pro forma осмотреть.
Остывшему от раздражения председателю меньше всего хотелось спускаться к гидросамолету, заглядывать в него, а затем подниматься обратно по бетонному спуску. Вот почему он совершенно размяк от благожелательности, услышав внезапное предложение военкома:
— Действительно! Отчего бы вам не посидеть, а я пойду и мельком взгляну. Результат доложу. Могу вас заверить, что я хоть академий или институтов не кончал, но в чем-чем, а в материальной части немножко разбираюсь… И на заводе у Щетинина слесарил, и в Аренсбурге работал в самое тяжелое время, и в Гапсале немного учился… Кого-кого, а «девятку» с «сальмсоном» знаю…
— Что вы, что вы, товарищ военком! Ваше слово будет решающее.
Председатель развел руками в церемонном полупоклоне, какой можно было сделать, не вставая со стула и при наличии довольно солидного кранца (или брюха попросту).
Откровенно говоря, у военкома после просмотра документов и доклада двух опытных инженеров, а еще больше под впечатлением грома небесного, пронесшегося над его головой, не оставалось никаких сомнений о дальнейшей участи этой «девятки». Но военком был заинтригован подозрительной возней вокруг самолета. Наблюдая из-под руки, военком видел, как два моториста в замусоленных робах отвязали самолет и, манипулируя отпорными шестами, увели его за ближайший ангар, туда, где находился старый деревянный спуск. Сейчас от стола комиссии виден был только задранный кверху хвост с обшарпанным оперением гидросамолета.
Когда военком обошел ангар по соединительной полосе между маневренными площадками, произошла мимическая сцена.
Два ораниенбаумских механика из первого или второго гидроотряда, подтянув «девятку» сколько могли на деревянный спуск, только-только готовились к некоей хирургической операции.
— Нехорошо, братки!.. Можно сказать, акт еще не подписан, а вы тут машину распатрониваете.
— А что с этой дурой церемониться, — сказал моторист постарше, оправившись от первого смущения, — можно сказать, на свалку и то не годится. А между прочим, на ней совсем новый масляный насосик стоит…
— Ну и что?
— А то, — сказал, уже злясь, моторист, — что у меня на лодке, которая еще во второй категории ходит, насосик обратно паяный и перепаянный.
Разговор оборвался из-за оглушающего треска мотора на соседнем самолете. Военком выразительным жестом показал, чтобы охотники за насосиками смывались, а сам он медленно побрел к фокусу событий у главного стола комиссии.
Здесь тонный инженер (явным «тонягой» он был потому, что из рукавов его небезупречного кителя выделялись безупречные манжеты) протянул акт, уже подписанный председателем, после чего, получив последнюю подпись и печать, повернулся в сторону молчаливо стоявшего Чухновского.
— Приговор окончательный, обжалованию не подлежит! — сказал он с подчеркнуто трибунальской интонацией, но в то же время улыбаясь, так как был очень доволен своей остротой.