(Пер. Н.Джин)
ТРЁХЛАПЫЙ ПЁС
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Опять Москва.C рассвета — темень.К зиме истрачен свет за год.Из подземелья — темя в темя —на выход топчется-толкается народ.И среди сотен сапогов к щербатой стенкетрёхлапый ковыляет пёс.Проходит день.Идущим по ступенькамне до собачьих лап и слёз.Опять они — широкоскулые славяне.Зверья ошкурки на тяжёлых черепах.И тот же взгляд, лишённый состраданья,непроницаемый, как панцирь черепах.Всё те же люди.Те же — люди.Те же,какие всюду. Уши и глазауже и им сегодня режут режечужие краски и чужие голоса.Но я теперь жалею много больше,жалею больше, чем людей и чем тогда,запуганного пса.Сегодня горшемне от того, что —«Что за ерунда!»бормочет дед и костылём толкaеттрёхлапую собаку из угла,где нищенствует баб ущербных стаяс утра, но он из своего дупладо сумерек не выбрался… И на свободномего пространстве пёс себя расположил,пока костыль холодный в бок голодныйне пнул собаку и не всполошил…И он, трёхлапый, снова ковыляет,пошатываясь на своих троих,и, как тогда, под смех его гоняютвтроём… которые, как прежде, — на троих.Но псу сегодня от пинков больнее:не упрекнёт обидчиков народ —с обиженным уже никто не смеетсебя отождествлять.Наоборот…А завтра снова день — и снова уголискать трёхлапому, незримый пятачок,незримый для косящих глаз пьянчуги,недостижимый для его косящих ног.«А многого, ей-богу, мне не надо —клочок земли в проходе под землёй…Залечь на нём и вспоминать как радабывала сука-мать, когда домойя забегал на четырёх; таких же,как я, сирот бездомных вспоминать,и тех, к кому я с каждым часом ближе —прикрывшихся землёю…Благодать!»Ступай же, ковыляй, ищи, трёхногий,перебирай ногами — раз, два, три.Свободен, помни, только одинокий —кого никто не слышит и не зрит.Найди укромный для себя, кобеля —урода, скромный уголок, глазаприкрой — и песней колыбельнойпочти себя, хоть глотку жжёт слеза.А песню вспомнишь только по звучанью —чужие в ней, не-прежние, слова:На глотку каждую — своя слеза отчаянья,но та же плаха, та же бечева…И он бредёт, коричневато-красный,запуганный комочек-ерунда,и ищет уголок…Увы, напраснонадеясь без особого трудапроститься там с душой голубоокой,и отпустить её домой говеть —не ведая, что не бывает лёгкойкончина, если хочешь умереть,не ведая, что умирать придётся,подобно всем другим ущербным псам,под сапогом бродяги и пропойцы,такого же ущербного, как сам.
(Пер. Н. Джин)
ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МИР
Сменяя пространства, надеяться глупо,что Время споткнётся — и выйдет сбой.Куда б ни пришла — всё тот же клубокразматываешь за собой.Слова продолжают мыкаться, брыкаться,похерив классической рифмы созвучья.Подобно тому как способные двигатьсяоскорбляют того, кто уже отмучился, —Того, кто в мире, названном Старым,не в земле пребывает, а застыл на поверхности.Статуи, плиты на каждом бульваревнушают мысль, что тебе — для верности —надо рассчитывать на «гнить в земле»,а не на то, чтоб, одетой в мрамор,«восседать на площади в седле».Ибо твой взгляд с пустыми зрачкамине только труп не проймёт, но тот жепрохожий даже не сморщит рожи.В этой старой империи улицы —как овцы — теснятся и сутулятся,боясь потерять друг друга из виду.Чуть дальше, в самой почти середине, —скорее всего по той причине,чтоб уподобиться пастуху, —река. Она — нулевое сечение.В неё — как какую-то чепуху,как слезу бессмысленную — роняетготический храм своё отражение.Хожденье неспешное вдоль по Сене.Замедление шага — дань причудливой сцене.Но взгляд на речной задержался рябине для того, чтоб увидеть как бабьипадших ангелов мнутся соскии как мерцает в воде император,сгнивший на острове от тоски.Нет, не поэтому смотришь, а дабыпросто сблевать с ближайшей доски.