- Помнишь, как мы арбузом городового напугали? - подмигнул ему Гиляровский.
- Как так? - удивился Павел Егорович.
- А вот как. Как-то в часу седьмом вечера, великим постом, мы ехали с Антоном ко мне чай пить. Извозчик попался отчаянный: кто казался старше, он ли, или его кляча, - определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полости. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней скрежетали по камням мостовой, а иногда, если каменный оазис оказывался довольно большим, кляча останавливалась и долго собиралась с силами, потом опять тащила еле-еле, до новой передышки. На углу Тверской и Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещённой овощной лавки Авдеева, - ну, вы знаете, который славится на всю Москву огурцами в тыквах и солёными арбузами! Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Антон взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, Антон страшно ругался - мокрые руки замёрзли....
- Пусть меня осудит тот, у кого никогда не мёрзли руки, - вставил Чехов.
- ...Я взял у него арбуз, - продолжал Гиляровский. - Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда. Я не выдержал и сказал, что брошу арбуз. "Зачем бросать? - говорит Антон. - Вот городовой стоит, отдай ему, он съест". "Пусть ест. Городовой!! - поманил я его к себе. Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт. "На, держи, только остор...". Я не успел договорить: "осторожнее, он течет", как Антон перебил меня на полуслове и зашептал городовому, продолжая мою речь: "Осторожнее, это бомба... неси её в участок..." Я сообразил и приказываю: "Мы там тебя подождём. Да не урони, гляди". "Понимаю, вашевскродие", - а у самого зубы стучат. Оставив этого городового с "бомбой", мы поехали ко мне в Столешников чай пить...
На другой день я узнал подробности всего вслед за тем происшедшего. Городовой с "бомбой" в руках боязливо добрался до ближайшего дома, вызвал дворника и, рассказав о случае, оставил его вместо себя на посту, а сам осторожно, чуть ступая, двинулся по Тверской к участку, сопровождаемый кучкой любопытных, узнавших от дворника о "бомбе".
Вскоре около участка стояла на почтительном расстоянии толпа, боясь подходить близко и создавая целые легенды на тему о бомбах. Городовой вошёл в дежурку, доложил околоточному, что два агента Охранного отделения, из которых один был в форме, приказали ему отнести "бомбу" и положить ее на стол. Околоточный притворил дверь и бросился в канцелярию, где так перепугал чиновников, что они разбежались, а пристав сообщил о случае в Охранное отделение. Явились агенты, но в дежурку не вошли, ждали офицера, заведовавшего взрывчатыми снарядами, без него в дежурку войти не осмеливались.
В это время во двор въехали пожарные, возвращавшиеся с пожара, увидали толпу, узнали, в чём дело, и брандмейстер, донской казак Беспалов, соскочив с линейки, прямо как был, весь мокрый, в медной каске, бросился в участок и, несмотря на предупреждения об опасности, направился в дежурку.
Через минуту он, обрывая остатки мокрой бумаги с солёного арбуза, понёс его к себе на квартиру, не обращая внимания на протесты пристава и заявления его о неприкосновенности вещественных доказательств. "Наш, донской, полосатый. Давно такого не едал...."
- Ох, Господи, ох, царица небесная! - Павел Егорович хохотал, задыхаясь и махая руками; слёзы градом текли из его глаз. - Ну, насмешили! Ох, святые угодники, надо же было такое придумать!..
- Антоша, иди, переоденься, - сказала Евгения Яковлевна. - А я на стол соберу. Мы чай пили, но теперь надо чего посытнее для Владимира Алексеевича...
- Да уж, не погубите: голоден, как семинарист на вакансиях, - весело отозвался Гиляровский.
- Сейчас, сейчас принесу! - засуетилась Евгения Яковлевна. - Мясо есть, щи, каша, пироги, а ещё салат - наш таганрогский, картофельный, с зелёным луком и маслинами.
- Уже слюни текут! - воскликнул Гиляровский. - Я вам помогу принести, вдвоём быстрее будет.
- Наливку не забудь, да водочки графинчик, - да уж и вина в честь дорогого гостя! - крикнул вслед жене Павел Егорович.
***
- Был в Угрюмове, учительница заболела, - рассказывал Чехов за обедом. - Я думал, что меня позвали к её сестре. Беременная дама с короткими руками и длинной шеей, похожая на кенгуру. Но оказалась, что сестра уже уехала домой, а больна сама учительница; болезнь у неё "нервическая", по словам её мужа, который и привёл меня к ней. Стоило ему произнести это, как учительница начала топать ногами и кричать: "Оставь меня, низкий человек!". По всему видно, что она его ненавидит, - он пьяница, лентяй, добродушный и недалекий, а она "идейная", приехала в деревню, чтобы "сеять разумное, доброе, вечное". Однако столкнувшись с деревенской жизнью, быстро скисла, заскучала и от скуки выскочила замуж. У нас многие браки заключаются от скуки, а потом муж с женой ненавидят друг друга, и весь смысл существования заключается для них в том, чтобы не давать спокойно жить своей второй половине. Сколько раз я это видел: такое поэтическое венчание бывает, а потом - какие дураки! какие дети!..
Учительница уверяла меня, что её муж никчёмное существо, живёт на её деньги, объедает её. "Это нарост вроде саркомы, который истощил меня совершенно", - говорила она мне. А сама бестактна, суха, жестока, капризна и физически противна; глядя на эту халду, трудно поверить, что когда-то она была, наверное, хорошенькой милой курсисткой, читала стихи и пахла лавандой. Она долго рассказывала мне о своих болезнях; человек вообще любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни.
- Так ты помог ей? - спросила Евгения Яковлевна.
- Чем же тут поможешь? Я дал ей эфирной валерьянки и выписал бром, - ответил Чехов. - На прощание она сказала, что заплатить за мой визит будет неловко, поскольку мы соседи, и подарила вышитую салфетку.
- Да, семейная жизнь теперь не та, что раньше, - заметил Павел Егорович, наливая всем водки, а жене - наливку. - В наше время жили дружно и не умствовали. Всё было проще, но душевнее, без этих ваших порывов.
- Но любовь-то была? - засмеялся Гиляровский.
- Любовь? - удивился Павел Егорович. - При чём здесь любовь? Брак - дело серьёзное, а любовь это одно баловство.
- Любовь.... - задумчиво произнёс Чехов. - Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, - в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь.
- Это ты о чём, Антоша? - не поняла Евгения Яковлевна.
- Да так, что-то в голову взбрело, - вздохнул Чехов.
- Ну, давайте! - поднял рюмку Павел Егорович. - Со свиданием, и отведи, Господи, от нас всякую беду!.. Какие новости в Москве? - спросил он, выпив и закусив.
- Новостей никаких особых нет, - с набитым ртом ответил Гиляровский. - Репортерам писать нечего, просто беда. Давеча один нашёл мёртвого попугая на улице и написал заметку, что в Москве, де, на улицах стали жить попугаи. А редактор его ругать: "Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул её, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки гречневых блинов, грешников, у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку "Грешники в Патриаршем пруде". Там хоть смешно было... А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто строк. Вот найди теперь, откуда птица на бульвар попала. Эх ты, строчило-мученик!".