— Значит, пойдём вместе.
— Решено.
Леонид, как джентльмен — даму восемнадцатого века, взял Лику под руку. Только пройтись так же интеллигентно не получилось. На углу школы Лика что-то шепнула.
— А?
— Мы похожи на пингвинов.
Секунду Леонид соображал, а потом ребята вдвоём прыснули смехом. И шли уже, по своим словам, как нормальные советские граждане.
Навсегда сохранились в юношеской памяти два часа, разделявшие медленную пешую прогулку от второй школы до «Прометея» — чистого, светлого здания кинотеатра, омрачённого лишь памятником. Чёрт знает почему, памятник Прометею Леониду не нравился: чёрный, как из страшилки, мужик, всеми своими мышцами — что называется, сила есть ума не надо — напряжённо стоит среди камней, и кажется, будто он виной неровно лежащим, кое-где раздробленным камням. Вознёс руки к небу и держит огонь, то ли не читая плакатов «Огонь друг, огонь враг», то ли думая, что всегда сможет управлять огнём и ни разу не обожжётся сам, не обожжёт других. Что-то крайне неприятное, вызывающее мысли уничтожить памятник таилось в этой атлетической груде. Единственный плюс уродства Прометея был в том, что Леонид не обратил на него никакого внимания, кроме быстрого отвращения, и оттого прекрасный образ Лики чётче отпечатался в памяти. Ликины гвоздики пылали индийским красным пламенем, а лебединой красоты лицо сияло от их зарева ярче солнца. Так красиво! Так по-настоящему!
«Недавно я представил гротескное свидание современности.
Лика напевает: «На лабутенах нах и в охуительных штанах». Я едва касаюсь её плеча, и она, вздрагивая, одёргивает мою постылую руку. Ей странно и неприятно. Её взгляд говорит о самодостаточности и независимости, полных пренебрежения, а не гордости.
Я дарю розы не потому что они красивые, а потому что это единственные цветы, которые я знаю. При этом других продаётся просто море! А когда-то мне были известны и лилии, и герберы, и страстоцветы, и нежные званцы ранней весны — пролески, хотя продавались-то куда ни глянь одни гвоздики.
Лика фотографируется…
Нет, не фотографируется — а фоткается. Ей не надо мыслить, включать фантазию, фокусировать кадр, переживать, получилось ли (и на всякий случай делать дополнительный снимок), платить за проявление плёнки и ждать указанной на листке даты, не надо заботиться об искусстве фотографии. Вовсе не фотографии, а ФОТКИ со штампованной кукольной позой и взглядом «А у меня есть розы и любоффь!» тут же заливаются в инстаграм и представляют собой текущие рекой лайки. До них залайкали изделия из лозы.
Я протягиваю два напоминающих чеки из «Класса» билета на «Пятьдесят оттенков серого». Лика визжит от механического, подменяющего радость чувства и тянет меня в киношку. На руке останутся синяки. По пути делает ещё с дюжину снимков.
Я видел подобное в тех снах…
У Лики был белый прямоугольный аппарат, похожий на айфон. Лика пугала меня тем, что фоткала всё подряд: имеющее и не имеющее художественную ценность, расположенное вблизи и виднеющееся через футбольное поле. С таким успехом можно один бог знает для чего сделать сотню снимков пионерского галстука. Без преувеличения — фоткала ежесекундно.
Щёлк!.. Щёлк!.. Щёлк!..
Я не был готов принять новый, недобрый звук неизвестного, сложного механизма, и его притворно белые, на самом деле блёклые, не похожие на яркие «кониковские» вспышки. В блёклости не было честности и открытости настоящего способа съёмок, зато картинка обещала выйти сочной. Я не был готов принять нечто большее, чем странный фотоаппарат, но неизменно с ним связанное.
Щёлк! — И воздух раздирает трахею, точно злобная старуха Засуха, победившая Онг Зея, осушает горло.
Щёлк! — И сердце выстукивает ритм копытами буденновиской лошади.
Щёлк! — И голова кружится, как в детстве на карусели. Только не было ничего по-детски приятного и беззаботного.