— И ты переживал, думал об этом по ночам, спорил и все-таки в ряде случаев шел на компромисс.
— Да, — сказал отец, — и что из этого следует? Конфликт между художником и обществом существует с момента возникновения общества.
— Все правильно, — радостно согласился Константин, — конфликт между обществом и художником, который хочет признания и хочет вознаграждения от общества за это свое признание. Если же он не хочет вознаграждения и признания, то никто не мешает ему писать стихи в стол, романы в стол, сценарии в стол, картины в чулан, а теперь даже и не в стол, а в Интернет — выкладывай, получай свою сотню читателей и почитателей, и никакая цензура тебе не грозит, в том числе и внутренняя. Делай что хочешь, если у тебя есть средства к существованию, а средства к существованию можно добыть или работой, никак не связанной с творчеством, или участием в бизнесе, который тоже никак не связан с твоим творчеством. Отсюда следует вывод, — он с улыбкой оглядел свою недавно обретенную семью, — вывод, что работа и творчество должны быть разделены. Что и требовалось доказать. — Он посмотрел на братьев, — так вас в школе учат доказывать теоремы? Можете найти ошибку в моем доказательстве?
Вместо них ответил отец, последние минуты затянувшегося монолога уже не изображавший скуки или нетерпения.
— Значит, это и есть твоя новая жизненная концепция?
— Лишь часть, папа, всего лишь часть.
— И создана она, по-видимому, для того, чтобы оправдать твой новый род занятий?
Как все это напоминало добрые старые времена с их не всегда добрыми спорами о смысле жизни. Однако сейчас Костя был подготовлен куда лучше, чем двадцать лет назад.
— Папочка, — сказал он и поднял бокал, — мои занятия не нуждаются в оправдании, твое здоровье.
— За тебя, мой милый, — подняла бокал Тесса, не желавшая перехода спокойного семейного обеда в яростный спор русских интеллигентов, для которого родственные узы всегда являются дополнительным катализатором.
Отец тоже поднял бокал и улыбнулся. Он понял настроение Тессы и решил не ожесточать дискуссию в присутствии младших сыновей. Но это лишь отодвинуло начало серьезного разговора до момента, когда ребята пошли спать, и они остались втроем в небольшой уютной, как и весь дом, гостиной с потрескивающим поленьями камином и графином граппы на столе. И все трое были готовы к тому, что разговор не окончен, и все трое, особенно Тесса, были благодарны друг другу за проявленный за обедом такт, растянувшийся и на десерт, и на просмотр матча «Ювентус» — «Рома».
— Мы всегда говорили, и ты соглашался с этим, — начал отец, — что любые занятия допустимы, если они не причиняют сознательного вреда окружающим. Так?
— Так, — согласился Костя.
— Так вот на предыдущей своей работе, — вздохнул отец, — ты вместе со своими коллегами приносил вред, так сказать, опосредованный, продавая людям то, без чего они вполне могли обойтись. Но от того, что вы продавали, непосредственного вреда покупателям не было. Теперь же, насколько я могу понять из твоих отрывочных объяснений, ты зарабатываешь деньги тем, что причиняешь людям зло. И это я принять не могу, при всей моей к тебе любви. Я и подумать не мог, что ты когда-нибудь будешь заниматься подобными вещами. Это хуже, чем, — он на мгновение замолчал, подыскивая наиболее уничтожающее сравнение.
— Ну? — спросил Костя. — Давай, хуже, чем что? Проституция, политика, торговля оружием, наркотики? Что там еще в списке? Хуже, чем работать адвокатом, налоговым консультантом или налоговым инспектором, ментом, журналистом? Депутатом?
— Да, — грустно сказал отец, — ты перечислил почти полный список уважаемых профессий. По-видимому, твоя не хуже, она в этом списке.
— Да, — сказал Костя, — это так.
— И тебя это устраивает?
— Да, меня это устраивает. Меня устраивает то, что я перешел от бессознательного причинения вреда большим группам людей к сознательному причинению вреда выборочным индивидуумам, которые этого заслуживают. Впрочем, заслуживают они гораздо больше, но это не в моих силах.
— То есть ты позиционируешь себя как Робин Гуд?
— Папа, как и ты, я понятия не имею, чем там на самом деле занимался Робин Гуд, если он вообще жил на свете. Но я отвечу на твой вопрос. Я не считаю, что приношу в мир добро. Я приношу строго дозированную рецептом определенную долю зла, которая компенсирует другое зло и в результате его нейтрализует. Я вот так натренируюсь, и, может быть, когда-нибудь удастся и добро приносить, — он улыбнулся внимательно слушающей, притихшей, закутанной в плед Тессе.
— А кто тот доктор, который определяет допустимую меру зла? — спросил отец.