Трушин, Колбаковский и Драчев тоже посмеивались, а мне было грустно. Женщины, которых я любил...
Ночью мне приснились Гагры, море и девочка, с которой я, пацаненок, там дружил и которая потом утонула. И я плакал во сне. А пробуждаясь, думал, что не надо, не надо стыдиться слез.
На рассвете, когда нас, как говорится, позвала походная труба, голова была тяжелой, мутной: вечеринка давала себя знать. Но Иннокентий Порфирьевич сердобольно поднес стаканчик на опохмелку, и мир божий предстал не таким уж безрадостным! А вообще-то поляки справедливо говорят: вино, водка — кровь сатаны.
28
Мы шли по Маньчжурской равнине! Позади остались скалы и пропасти, труднейшие версты. О Хингане можно было бы сказать: неприступный, если б мы не преодолели его. Сопки еще серели по сторонам, но их линии были плавные, спокойные, не схожие с резкими изломами горных круч. И были уже не узкие пади-щели, а широкие долины, речные поймы: поля чумизы, гаоляна, проса, риса, огороды, огороды все с теми же метровыми, изогнутыми, как сабля, огурцами.
Дожди, на краткий срок прекратившиеся, опять полили как из ведра. Волочились черные лохматые тучи, сея с неба сумрак. Приходилось даже днем — не впервой — включать фары танков и автомобилей. До чего ж осточертели эти дожди! Мало того, что на нас сухой нитки нет, — вконец развезло дороги. Распутица страшенная, техника вязнет, танки выволакиваются тягачами, автомашины и пушки выволакиваем мы, пехота́: посаженные временно на броню и в кузова, мы не перестаем чувствовать себя пехотой. Уверенно ступая по привычной земной тверди, хоть и прикрытой грязевой жижей, мы толкаем плечами «студебеккеры» и полуторки, кричим: «Раз-два, взяли, еще раз взяли!» — вытираем пот, дождь и грязь — ее ошметки, как пулеметные очереди, вылетают из-под буксующих колес. Вадик Нестеров острит: «Ничего, это чистая грязь» — в смысле: без машинного масла, без бензиновых пятен, натуральная грязь, правильно — чистая. Острота не высшего разряда, но я рад ей: если солдаты шутят, значит, они бодры и трудности не страшны. Хинган форсировали, через бои прошли. Что еще предстоит форсировать, через какие бои пройти? С боевым, неунывающим настроем — вперед, конечный пункт — Победа. Но на этом пути еще возможны потери, и тогда будет не до шуток.
С ходу проскочили Ванемяо — сравнительно большой город. До нас тут уже побывали танкисты Кравченко, но тоже, как и мы, прошли насквозь: японцы отступили за город. И здесь-то мы снова уточнили: это пока не собственно Маньчжурия, это еще Внутренняя Монголия, а Ванемяо — административный центр Барги, одного из аймаков Внутренней Монголии. Тысячи китайцев и монголов высыпали на улицы. Ливень лупит, а они, вымокшие, разве что под гусеницы не кидаются, машут флагами, выкрикивают приветствия. Одно, на ломаном русском, особо запало мне в душу: дескать, да здравствует дружба русского, китайца и монгола. Золотые слова! Мы ведь сюда прибыли действительно как друзья, как братья, как освободители. Когда народы дружат — мир, ссорятся — война. Или не сами ссорятся, их натравливают друг на друга.
Население запрудило улочки, машины пробирались с трудом. Но никто не посетовал, что теряем темп. В данном случае не грех потерять его. За городом наверстаем. Если японцы не собьют нам скорости. Ходит слух — то ли данные разведки, то ли догадки, — что японцы концентрируются неподалеку. Не для того, чтобы сдаться, а чтобы дать бой. Очень может быть. Не все нас так горячо приветствуют. Но в Ванемяо — хорошо. Мы тоже, конечно, кричим с брони и из кузовов приветствия, точнее — некоторые кричат. Например, парторг Микола Симоненко:
— Ура свободному Китаю!
Или ефрейтор Свиридов:
— Здоро́во, здоро́во, ребята!
Или Толя Кулагин:
— Шанго, хлопцы, шанго! — И ставит на попа большой палец. Вот этот жест и «шанго» понимают лучше, толпа исторгает могуче, ответно: «Шанго! Шанго! Шанго!» — и сотни больших пальцев ставятся торчком.
Ну и мы машем пилотками, касками, шлемами — жители еще сильней начинают махать флагами и флажками. Много детворы, пацаны снуют под ногами у взрослых. Одеты в невообразимое тряпье, кости да кожа, но шустры. Невольно вспомнились русские да белорусские пацаны, когда освобождали, — такие же заморыши. Так ведь и понятно: там немецкая оккупация, тут — японская. А при оккупантах, известно, не жизнь — могила.