Наступил вечер. Ливень шумел не переставая. Вспышки молний, раскаты грома — гроза не утихала всю ночь. Вода, вода. Промозглый ветер, хотя на равнине, конечно, теплей, чем на хребте. Невылазная грязь. Делаем привычное: толкаем плечами буксующие машины, бросаем под колеса доски, палки, ветки, плащ-палатки. Натужно ревут моторы, из-под колес пуляют ошметки грязи. Молнии освещают черное небо и то, что творится на земле. Врубаются во мрак и лучи фар. Удары грома раскалываются над головой, хотя эхо на равнине не такое многоголосое и грозное, как в горах.
Двигались и в ночном мо́роке, пока было горючее. Потом — ночлег. Спали где придется, кто как устроился. Шипели ручьи и ручейки, поэтому мы выбирали место повыше, посуше — суше, разумеется, относительно, ибо все пропиталось водой. Ординарец Драчев наломал веток, нарвал травы, расстелил плащ-палатку под «студебеккером» — ложе готово. Я уснул. Пробудился под утро по малой нужде, услыхал, как капли с кузова долбили дятлом в нашу плащ-палатку. А самого дождя не было! Аж не верится, что дождя может не быть.
Окончательно проснулся посветлу под крики «Подъем! Подъем!». Продрал глаза, сбросил сонливость, и первое, что услыхал после воплей о подъеме, — это пение. Ефрейтор Егор Свиридов мурлыкал:
Очередное, новое танго. Рифмуется с «шанго». Если ефрейтор Свиридов — великий певун, то лейтенант Глушков не менее великий рифмоплет, в белоэмигрантской станице целый стишок сочинил, накатило вдохновенье вместе с охмеленьем — опять рифма напрашивается. Но ценитель танго Филипп Головастиков погиб, а я не очень большой поклонник подобного жанра. Я кашлянул, Свиридов оборвал пение, произнес хрипло — со сна и от курева:
— Доброе утро, товарищ лейтенант!
— Доброе утро, Егор.
— Как спочивали, товарищ лейтенант?
— По-походному.
— А я неважнецки... Снился Филипок Головастиков, все звал меня куда-сь с собой...
Снился погибший товарищ, а поет из своего репертуара. Жизнь продолжается?
Жизнь продолжается — череда бытовых, по сути, эпизодов и мыслей.
Комбат, глядя на мои мятые погоны, делает замечание:
— Глушков, мне не нравятся твои погоны.
Отвечаю:
— Мне тоже не нравятся, товарищ капитан. Вот уж сколько времени не нравятся...
— Так смени!
— Не хватает на них одной звездочки. Получу старшего лейтенанта — и сменю.
— Шутник! Сменить немедленно!
А чего шутить? Аттестация на присвоение очередного воинского звания старший лейтенант вроде бы ушла по инстанциям. Шуршат где-то бумаги. Пора бы, пора и присвоить.
Толя Кулагин, щуря разномастные глаза, говорит:
— По такой погодке, забодай ее корова, положено сто грамм наркомовских выдавать...
А я вспоминаю Польшу, уютный городок с костелом в центре, славного парня Казимежа, партизана, бойца Армии Людовой. Он-то со смехом и рассказывал, как с напарником ходил на разведзадание. На явочной квартире дочь хозяина поднесла им на подносе две рюмки польской выборовой. Напарник отказался от водки — в отряде сухой закон, а Казимеж выпил обе рюмки. Командир отряда потом песочил: «Ты нарушил закон, тебя надо сурово наказать». Казимеж ответил: «Пан командир, когда такая девушка подносит, то выпьешь не только водку, но и яд!» Посмеялись, простили, потому что Казимеж был разведчик что надо. А водка — кровь сатаны, тебе это известно, Толя Кулагин?
Комроты-2 своих подчиненных знает только по фамилиям, имен не помнит. Я же имена помню, но зато в иночасье забываю фамилии. Может, с контузии?
Вспомнил середину октября где-то в Литве, на границе с Восточной Пруссией. Желтые и багряные листья срывались с деревьев, ложились на свеженакиданный бруствер траншеи. И маскировать не надо!
Утром и днем мысли не такие мрачные, как ночью. Посветлу и делается что-то лучше. Может, потому и наступления бывают по утрам? Хотя мысль о том, что нужно поднимать людей в атаку, легкой и светлой не назовешь.
Наши солдаты прозвали немецкий шестиствольный миномет «ишаком» — орет вроде как по-ишачьи. Но штука зловредная, положит шесть мин враз — не возрадуешься. У японцев такого оружия нет, техника у них победнее. И слава богу!
Да нет, это не бытовые эпизоды, воспоминания и мысли. Впрочем, что такое быт? Это наша повседневная жизнь, и стыдиться его не резон. Военный быт — это сама война.
Чем дальше мы уходили от Ванемяо, тем сильнее лили дожди. Беспрерывно, днем и ночью. Даже когда накоротке вырывается из туч теплое, ласковое солнце, дождь все-таки сечет. Будто не терпится ему излить свои запасы. Что ж, думаю, лей, лей, тем поскорее израсходуешься. Вся надежда на это — нельзя же без конца лить потоки? Поговаривают, что двинемся мы в район Таоани — немаленького города и крупного железнодорожного узла, одна ветка от которого ведет на северо-запад, на Ванемяо (он уже наш!), другая — на северо-восток, на Цицикар (к нему подходит 36-я армия генерала Лучинского), третья — на юго-восток, на Чанчунь, и четвертая на юг, на Мукден. Важный узел, что и говорить!