Уходили уже во тьме-тьмущей, посвечивая фонариками. Солдаты подавленно перебрасывались фразами:
— Нагляделся я: от душегубцы!
— Самураи не лучше фашистов...
— А хунхузы? Разбойники, свои режут своих!
— Что японцы, что энти... хунхузы стоят друг дружки!
— Захоронить бы погибших, да, может, еще расследование какое будет. Прокуратура...
— С нами Смерш был, чего еще надо?
— Подумать только: целую деревню нужно похоронить, один старикан и остался...
А утром, пройдя десяток-другой километров на юго-восток, мы наткнулись на следы боя: трупы японцев и маньчжур в военной форме, разбитые «гочкисы», «арисаки», увязшая в грязи пушка, россыпь покрытых прозеленью патронов. Решили, что кто-то до нас — кравченковцы либо стрелковая дивизия — потрепал противника. Но было другое. Из-под камней, из глубокой, волчьей ямы выполз моложавый черноусый маньчжур: работал локтями, ноги волочились, перебитые, весь в кровище, стонет. Нам кое-как объяснил: укрывался тут, после боя, солдаты-маньчжуры хотели арестовать японских инструкторов и сдаться в плен, но те опередили их, открыли пулеметный огонь.
— Еще раненые есть? — спросил комбриг.
— Есть. Лежат в укрытиях...
Комбриг приказал поискать раненых, всех перевязать и отправить в ближайший поселок в сопровождении нашего санинструктора. Раненые маньчжуры истекали кровью, и я с опаской подумал, что до поселка они могут и не доехать. Было повсеместно: маньчжурские части сдавались или хотели сдаться, а японцы подавляли их железом и кровью. Логика: сам погибаю и других тащу за собой.
Едва отправили раненых маньчжур, из ивняковых зарослей вынырнули два полуголых китайца в соломенных шляпах за спинами и, жестикулируя, так затараторили, что комбриг покачал своей массивной головой:
— По одному. И не скороговоркой...
Китайцы, по-видимому, его не поняли, заговорили еще быстрей, забивая друг друга. Позвали лейтенанта-переводчика, он навел порядок, и выяснилось: крестьяне из соседней деревни, южнее нее, у дамбы, японцы устроили засаду! Сообщение было серьезное, и полковник Карзанов, нахмурившись, увел крестьян в штабной автобус для более обстоятельного разговора. Потом собрали офицеров, полковник объявил нам:
— Самураи организовали довольно сильную засаду — противотанковые пушки, смертники с минами, снайперы, все обращено на север... Я принял решение: имитировать лобовое, на юг, движение к дамбе, обойти засаду с тыла, внезапно ударить и разгромить. Подразделениям выполнять следующие задачи...
Пока он растолковывал, что делать танкам, артиллерии, стрелковым ротам, пулеметчикам, саперам, я напряженно гадал: удастся ли избежать потерь? Совершенно избежать — это вряд ли, но потери минимальные — это-то возможно? Надо, чтоб немного повезло. Умение воевать — это одно, везение — другое. Случай слеп, а на войне их полно, случайностей. Фаталист не фаталист, но приходится верить в счастливую звезду, без такой веры трудно воевать.
Крестьяне уверяли, что засада находится отсюда в двенадцати ли. Совсем близко! Значит, танковый гул уже слышен японцам. Надо гудеть-шуметь погромче, вот почему полковник Карзанов приказал танкам и самоходкам еще продвинуться на юг, но не настолько, чтоб их могла достать японская артиллерия. А стрелковые роты с приданными орудиями и «максимами» скрытно, тихонько обойдут засаду, охватят ее намертво.
Разведчиками и личной рекогносцировкой командира передового отряда полковника Карзанова было установлено: пушки японцы расположили в ивняке, по обоим бокам грунтовки, смертники с минами и смертники-снайперы выдвинуты перед дорогой, в целом японские позиции имеют форму подковы: как бы заманивают отряд в мешок. Расчет дерзкий, если не сказать авантюристический, ведь при нашем подавляющем превосходстве в живой силе и технике на что они могут рассчитывать, даже если б мы и поддались на уловку? Но не поддались. В мешок попадут они сами.
Моя и вторая роты под общим командованием комбата пошли в обход вправо. Мы шлепали по лужам, по грязи. Вытягивали вязнувшие пушки, временами выносили их буквально на руках. Солдаты хрипло, надсадно дышали, стараясь не проронить ни звука. Артиллерийские коняги, к сожалению, ржали. Но главный шум был в центре, преднамеренный: вовсю гудели двигатели, сигналили автомашины. Я шагал впереди колонны, рядом с капитаном. Он прихрамывал, но был уже без палочки, к которой, видимо, привыкли и он, и его подчиненные. Стало быть, заполученная еще под Кенигсбергом рана окончательно зарубцевалась. Это хорошо, когда раны на теле и на душе рубцуются. А что иногда к ненастью будут ныть, так это ничего, это ничего.