Замполит Трушин в силу своей осведомленности и по долгу службы внушает агитаторам, а те — всем грешным: нам поручено ответственное задание, нам выпала, если хотите, честь охранять мозг и сердце Забайкальского фронта; Федя очень нажимал на это — мозг и сердце, — и в конце концов мы не то что смирились со своей участью, но поняли: от нее не уйти, а коли так, надо получше выполнить положенное. Раз положено, делай, хочется или не хочется. Как сказал каспийский рыбак Логачеев, не хочется — захочется — перехочется. Он же удивил меня и другим — спел на привале:
Песня была жалостная, популярная у блатных. Я вспомнил про бесстыжие татуировки у каспийского рыбака и как солдаты выспрашивали его, не блатняк ли он. Логачеев отнекивался вполне, кажется, искренне. Я верил, что наколки эти — по дурости.
Логачеев допел жалостно:
Когда был жив и исполнял свои танго́ Егорша Свиридов, Логачеев никогда не пел. Может, в этом была некая тактичность: не хотел мешать Свиридову, перебегать дорогу признанному исполнителю. Мои солдаты, точно, не лишены такта. Не раз, например, вспоминаю, как молчаливо, без расспросов встретили они Филиппа Головастикова, догнавшего эшелон после вояжа в Новосибирск, к неверной жене. Выслушали лишь то, что пожелал он сам высказать. И никаких комментариев. Нет, мои солдаты — славные хлопцы, я их недаром люблю.
Вчера на закате солнце осветило ротный строй сзади, и мне почудилось, что фигуры черные и четкие, как мишени. Чушь и бред — мишени, в них стреляют, а это же фигуры живых людей, правда, в живых тоже стреляют, но ведь мы удаляемся от войны. Все знакомо по прежним, бессчетным маршам: течет пот, чавкает грязь, автомат колотит по горбу, ноет поясница, дрожат коленки, точит мысль: не отстал ли кто? И тем не менее это какой-то особенный марш. Победный. Вроде мы с победой возвращаемся с войны. Вокруг говорят и пишут о капитуляции Квантунской армии, и ясно, что через несколько дней, через неделю, пусть через две японцы окончательно сложат оружие, и наступит День Победы над Японией. Вот тогда можно крикнуть «ура», пальнуть вверх и ахнуть стаканчик! И за порогом того дня будет лежать уже бесповоротно мирная жизнь!
Во мне в такт шагам клокочут слова-рифмы, на привалах тянет записать их в блокнотик, но я гоню это желание. Тьфу, тьфу! Сгинь, наваждение! Чтобы писать стихи — не про слепых котят и резвых щенят, а про победу, товарища Сталина и павших героев, — нужен талант. Где он у меня? Как-то я прочитал остроту: талант — как деньги; или он есть, или его нет. У меня нет, а одного вдохновения мало. Не такой уж я глупый, зеленый и самонадеянный, чтобы не видеть: дурачок я для стихов. Не дурак — не надо грубостей, — а именно дурачок. Лучше записать в блокнотик некоторые свои мысли и наблюдения.
На дежурстве в траншее, зимней, заметенной, под Оршей, солдаты натирали снегом уши, чтобы не уснуть.
Я случайно не погиб под Оршей в нашем зимнем наступлении сорок четвертого: такая была мясорубка. В нормальной жизни говорят по-другому: случайно погиб — так редка смерть. А здесь — случайно не погиб...
На войне как бывает? Сдаст солдат свое письмо-треугольник старшине, а через час убьют, и получается: послание как бы с того света.
В боях я не боюсь смерти, вернее, понимаю, что она может быть неизбежной, одного желаешь — чтоб без мучений, раз — и готово.
Какое же оно все-таки вкусное, просторечье! Вот, например, видальщина — обыкновенное событие, которое можно часто наблюдать. Или: огребки — остатки сена после укладки стогов. Или: погон — то же, что и погоня. Или: до новых веников, то есть не скоро.