Проверяя на улицах Ванемяо своих патрульных, я встретился со старшим сержантом Геннадием Базыковым, командиром орудийного расчета, Героем Советского Союза. Обнялись, расцеловались. Он спросил, как воевалось в составе передового отряда. Я ответил:
— Нормально.
И спросил его, как воевалось пушкарям в составе нашей дивизии. Он ответил:
— Нормально...
Мы посмеялись, выкурили по сигарете. Гена сообщил мне, что, по непроверенным данным, дивизия представлена к почетному наименованию «Хинганская». Порадовались. Гена сказал:
— Если присвоение состоится, будет звучать так: Оршанско-Хинганская. Красиво?
— Красиво, — сказал я, и мы разошлись.
Здорово, если дивизия получит наименование Хинганской! А что присвоят танковой бригаде полковника Карзанова? Может быть, и она будет Хинганской?
Затащили к себе офицеры дивизионной многотиражки «Советский патриот». Угощали ханжой, расспрашивали о действиях в передовом отряде, чиркали в блокнотиках, обещали написать. Я сказал:
— Делюсь не для того, чтобы обязательно описывать. Просто вспомнилось...
Редакционная холостежь зашумела:
— Узнаем скромника Глушкова! Накажем! Распишем по первое число! В герои произведем!
Полный, солидный майор-редактор принялся их утихомиривать:
— Перестаньте, юноши! Что лейтенант о вас подумает?
Тогда пустились критиковать постановку гарнизонной и караульной служб — дескать, много формализма. Пожилой редактор оборвал:
— Перестаньте вольтерьянствовать!
Ему ответили:
— Не будем вольтерьянствовать — будем пьянствовать!
Но редактор сказал: «Не остроумно» — и завинтил баклагу с ханжой.
35
Война еще формально не окончилась, но живых людей можно понять: мы считаем, что фактически уже кончилась. Шесть лет бушевала вторая мировая, как раз первого сентября тридцать девятого гитлеровская Германия напала на Польшу, и пошло-поехало. Ныне на Дальнем Востоке мы подводим ее итоги, плачевные для агрессоров: Германия разбита, Япония разбита, так-то играть с огнем, самим можно сгореть. Мы в чужом огне не сгорели, мы выжили, и нам надо думать о послевоенной жизни. Все мечтают разъехаться по домам, один старшина Колбаковский не рвется: его дом — армия, он и дальше будет сверхсрочничать. Он так прямо и говорит:
— Покеда не выгонят по старости, буду тянуть армейскую лямку. Не представляю себе другого-то существования...
А солдаты вполне представляют. У всех твердые, продуманные планы, о которых говорится во всеуслышание. Чаще прочих на эту тему распространяются Толя Кулагин, Логачеев, Погосян и Вадик Нестеров. Кулагин заявляет:
— Робя, кто куда, а я в сберкассу... Кто куда, а я обратно в сельское хозяйство, в полеводство. Хлеб выращивать — что благородней, а? И буду я уже не звеньевой, а бригадир. Расти надо. Может, и предколхоза стану. Учитывая мои фронтовые заслуги.
— В плену побывал, Толян. Не повредит? — спрантивает Драчев.
— В плен угодил не по собственной воле, ничем себя не обмарал. А на фронте завсегда дрался на совесть. Награды что, зазря дадены?
Рыбак Логачеев говорит:
— На Каспий возвернусь, в город Дербент. Потому как я рыбарь потомственный. И детей пущу по рыболовству. Ах Каспий, Каспий, половлю я в тебе краснюка, половлю! В начальство мне, как Кулагину, не светит. Мне бы только рыбацкую робу сызнова надеть, в бахилах побухать...
Геворк Погосян распространяется о красотах Араратской долины и о своем винограде, Вадик Нестеров — о Ярославле и как он там будет работать на заводе и учиться заочно, — не забывает, конечно, и пропеть хвалу Волге-матушке. Людей тянет в родные места. А куда мне ехать? В Ростов, в Москву? Попасть бы в Россию, а там разберемся, в какой город кому подаваться!
Как некогда в Пруссии, вовсю заработало агентство ОБС — «одна баба сказала». Бабы тут ни при чем, а мужики все время сообщают друг другу новости. Слухи плодятся ежечасно, рождаются, умирают, снова рождаются. Будто не сегодня завтра погрузимся в эшелоны, какие-то части уже покидают якобы Маньчжурию. Будто выводят дивизию в Читу, или в Хабаровск, или в Иркутск, а может, и в Омск. Будто там ее расформируют, а нас — по домам. Старшина Колбаковский хмуро слушает эти экстренные сообщения, хмуро изрекает: