Растеревшись до красноты махровым полотенцем, я оделся, побрился, поодеколонился и к подъему был в казарме. Понаблюдал, как солдаты строятся на зарядку, умываются, заправляют постели. Завидев меня, начали действовать шустрее. На утреннем осмотре вместе со старшиной Колбаковским обошел строй, кой-кому сделал внушение: подворотничок сменить, пуговицы почистить, побриться, сапоги наваксить. Кондрат Петрович дышал у меня над ухом, переживал:
— А шо я этим бисовым детям вбивал? Образцовый внешний вид воина-победителя... Мало им старшинского указу, дождались замечания от командира роты! Ну, я вам покажу, бисовы дети...
Завтракал я с ротой. Слава богу, об офицерских, строго по этикету, столах, какие были в Восточной Пруссии (во главе стола командир полка, по бокам замы и помы, далее комбаты, далее ротные, в конце взводные), здесь не вспоминали. Я рубал то же, что и мои солдаты. В данном случае на завтрак перловая каша, кусок хлеба с маслом, кружка чаю — испытанное армейское меню. Аппетит у солдат завидный. Как и должно. Аппетит имеется, следовательно, боец здоров. А для командира это высшая радость. Жив-здоров, что еще надо? Многое, конечно, надо, но не об этом сейчас речь.
После завтрака перекурил с солдатами, а затем присутствовал на занятиях по политподготовке, которые проводил Федя Трушин. Он пафосно рассказывал о восстановлении народного хозяйства в нашей стране. Его слушали не без любопытства. Но перешли к занятиям по матчасти стрелкового оружия, которые проводил я, и солдатиков словно подменили: ворочались, кряхтели, зевали, в задних рядах откровенно подремывали. На сей раз за ветеранами потянулась и молодежь — так ведь она тоже теперь знакома с данными и материальной частью винтовки или автомата не в теории, а на практике. Скучно изучать трижды ученное-переученное, но куда ж денешься? Армия есть армия. Занятия есть занятия. И я из последних сил пытаюсь вдохнуть интерес в своих слушателей. Увы, слушатели кемарят, стоит мне отпустить вожжи. Не отпускаю, поднимаю то одного, то другого, требую ответить на такой-то вопрос.
Потом мы с комбатом проверяли порядок в караульном помещении и как несут караульную службу солдаты моей роты. В караулке нормально: на нарах чисто, опрятно, пол подметен, для бодрствующей смены на столе радиоприемничек, шахматы, газеты. И с постовыми нормально: службу несут бдительно, по уставу. Комбат сказал:
— Хвалю, Глушков!
Одобрение комбата подняло мое и без того отменное настроение еще на несколько градусов. Я зарумянился от удовольствия. Конечно, суета сует, но, когда тебя хвалят, — приятно. Проверил комбат и как с патрульной службой у моих солдатиков. В военной комендатуре порылся в отчетах начальников патрулей: фамилии задержанных нарушителей и номера их воинских частей точно зафиксированы плюс записано личное мнение начальника патруля о том, почему военнослужащий нарушил дисциплину. Причины разные: и случайно, и плохо знает уставы, и первый раз в городском увольнении.
Наши же батальонные патрули и подцепили к вечеру на крючок Мишку Драчева. Умотал в самовольную отлучку, напился, полез с кулаками на какого-то старшего лейтенанта, который сделал ему замечание. Прознав о похождениях ординарца, старшина Колбаковский крепко рассерчал:
— Лихоманка его забери, этого Мишку!
А я подумал, что лихоманка, уважаемый Кондрат Петрович, должна меня забрать. Распустил своего ординарца, гнилой либерализм до добра не доводит, надо было приструнить Драчева раньше — не спорол бы с самоволкой, не напился бы и не полез на офицера. Тут больше я виноват, чем он. Но он получил по заслугам: военный комендант засадил на гауптвахту. А я ограничился замечанием от комбата. Отделался легким испугом. А помни я золотое армейское правило: проступок легче предупреждать, чем после оказываться перед фактом... Пусть война и закончилась, но мы-то еще не сняли военной формы, мы армейские, а это обязывает нас, от генерала до бойца, блюсти себя во всем. Генералы-то блюдут, что же касается бойцов — увы, на иных наступивший, точнее, наступающий мир действует расслабляюще. Да и на иных офицеров тоже. Видимо, и на меня.
Подумал: не будь, лейтенант Глушков, наивным, каким ты был после Дня Победы над Германией, когда мнилось, что люди немедля вдруг станут распрекрасными и безукоризненными, как на плакате. Ты жив, живы твои товарищи, а это главное, мы все еще можем стать лучше, чем были. А мертвые этого не могут, пусть они останутся в нашей памяти вечно молодыми и незапятнанными.
Я живу! После ужина в части крутили довоенный фильм о трактористах, показавшийся мне, повзрослевшему и кое-что познавшему, поначалу упрощенным, примитивным, а когда-то, в юности, фильм нравился! Но я подумал: я живу! — и картина предстала не столь уж плохой.