— Я с тобой, Петро, — сказал Трушин.
— Нужно ли?
— Присутствие комиссара не помешает...
— И то верно.
Три «студера», урча моторами и разбрызгивая грязюку, выползли за ограду и помчали по разбитой, в колдобинах, шоссейке. Утро было бестучевое, солнышко всходило из-за горбатой лысой сопки. В кабине было тепло, покачивало, убаюкивало, но я напряженно глядел вперед. У чумизового поля, на развилке, к нам подсел оперативник, и мы двинули прямиком к станции. Вон и пруд, где вчера была лунная поляна. Сейчас вода морщинилась от ветерка, розовела в первых солнечных лучах. «На часового напали на рассвете, — подумал я. — Нагоним! Выживет ли часовой? Горько, если погибнет уже после подписания мира».
Мы проскочили станцию и повернули в горы и вскоре увидели впереди на дороге старый, потрепанный «пикап», жавший на всю железку, — по нашим данным, он смахивал на машину с хунхузами. Взревели «студебеккеры», рванулись, как с привязи. На «пикапе» поняли, что не уйти; он затормозил, и несколько человек бросились из него в заросли гаоляна, к заброшенным фанзам. «Студебеккеры» остановились, солдаты попрыгали наземь. Я приказал разворачиваться в цепь, окружать фанзы.
Мы с Трушиным шли плечом к плечу, и я увидел: за порушенной, без крыши, фанзой — человек. В кепке, в куртке и шароварах хаки, в тапочках. То показывается из-за стены фанзы, то скрывается. А чего топтаться? Выходи, сдавайся, деваться тебе некуда.
Человек опять высунулся из-за фанзы и вдруг вскинул карабин, и, прежде чем услышался выстрел, меня ударило, как пулей или осколком, предчувствием нелепости и непоправимости этого выстрела. Рядом упал Трушин, я уловил винтовочный хлопок и кинулся к Федору. И тут меня словно рубанули чем-то по горлу. В мозгу успело огненно вспыхнуть: «Пацаны в драке били ребром ладони в кадык, но было не так смертельно больно», — и, падая на Трушина, я ощутил ту же непоправимую нелепость и второго выстрела из гаоляна. Кто-то голосом старшины Колбаковского закричал:
— Окружай фанзу! Бей гранатами! Ни одного не оставляй в живых!
Он почувствовал, как до него дотронулись: до головы — приподняв ее, до руки — сжав запястье, ища пульс. Он слышал глохнущие, как в вязком тумане, голоса:
— Замполит мертв.
— Наповал... Вот несчастье-то! А ротный?
— Не разберешь...
Он хотел сказать, что слышит их, что еще жив — пока не убит, и не мог вытолкать слов из простреленного горла, — слова тонули в бульканье и хлипе крови.
1976 — 1981 гг.
Что «жизнь прошло насквозь»... И. Козлов
Интерес художника к тем или иным идейно-нравственным и социально-политическим проблемам действительности, выбор литературных героев, наполнение произведений определенным жизненным материалом в большой, если не в решающей, степени зависят от биографии художника, от того, что, говоря словами Александра Твардовского, «жизнь прошло насквозь». Это почти закон, во всяком случае, для художника, живущего тревогами и заботами времени, своего народа.
Под действие этого закона подпадает и творчество Олега Павловича Смирнова (род. 27 ноября 1921 г.). Два больших события определили его человеческую и писательскую судьбу, в сущности, сделали писателем: участие в Великой Отечественной войне и последовавшая вслед за нею почти десятилетняя служба в пограничных войсках. Правда, писать он начинал еще и до этих событий и не на темы, которые уже в течение трех десятилетий являются главными в его творчестве, а на другие. Но, по большому счету, это была лишь проба пера, своеобразная проверка своих литературных возможностей.
Во время гитлеровского нашествия на нашу страну Олег Смирнов служил рядовым, сержантом, лейтенантом, командиром взвода, военным журналистом. После разгрома гитлеровских захватчиков в составе своего соединения он едет на Дальний Восток, где в августе 45-го советские войска сокрушили Квантунскую армию японских империалистов, долгое время нависавшую над нашей Родиной дамокловым мечом, особенно опасным в годы войны с немецкими захватчиками, ведь Япония была тогда частью пресловутой оси Берлин — Рим — Токио.
Журналистскую работу в армейской печати Смирнов справедливо рассматривает как подступы к работе писательской: человеку способному журналистика дает немало в смысле наблюдения над жизнью, познания ее сложностей, изучения человеческого характера.