Появляется мать с тремя порциями мороженого. Черкасов опять приоткрывает запястье, взглядывает на часовые стрелки.
Вот какое воображение у лейтенанта Глушкова, Петра Васильевича. Черт-те что напридумывает Петр Васильевич. Сочинитель! А может, так оно и было? Или похожее было? Почему бы и нет? Черкасова надо щадить, прав Трушин. Я дремуче не чуток к подчиненным. Как подумал о Черкасове, бревно я бесчувственное, просто-напросто чурбак. Чурбак — потому что своей опрометчивости, невнимательности раньше стыдился больше. Ныне поспокойней реагирую. Со временем будет: как с гуся вода? Не дай бог! А можно сказать: как с гуся пот? Ведь птицы-то тоже, наверное, как-то потеют? А может, нет? А может, лейтенант Глушков, перестанешь глупостями заниматься? Одно извинение — марш трудный, многоверстный, жара, пыль, жажда, ну и голова, конечно, несвежая.
Топай и старайся не отвлекаться. Уж если приспичило умствовать, то думай: как благополучно довести своих солдат и самому дойти до конечного пункта марша? Да ладно, дойдем как-нибудь. Европу прошли, пройдем и Монголию. Ах Монголия! Раскаленная земля, раскаленное небо. Воздух обжигает легкие. Дышать невмоготу. Металл обжигает пальцы, если невзначай дотронешься до автомата. Кажется: сквозь подошвы песок и галька жгут. И еще кажется: чем дальше пройдешь по этому пеклу, тем скорей доберешься до более прохладных мест. Это вряд ли светит — прохлада, но после марша будет какая-то передышка, клянусь... клянусь здоровьем дочери — так говаривала фрау Гарниц. Как она там, в своей Германии, фрау Гарниц, как там ее Эрна? Опять отвлекаешься? Вот уж поистине отвлекся от реальности. Реальность — это четырехсоткилометровый марш, а немка, с которой любился, и ее мамаша — словно мираж в монгольской степи.
А вот это не мираж: танки, пушки, автомашины, повозки, пехотные колонны. Степь уже пахнет не полынью — бензином и соляркой. Бурая пыль взвешена в воздухе, она покрывает все, что можно покрыть, занавешивает отдаленные голубоватые сопки, а еще подале сквозь пыльную кисею проглядывают синеющие вершины — не Хинган ли? Его предгорья? Таинственное слово — «Хинган». Таинственное и угрожающее. Там все будет решаться...
Солдатский разговор:
— От мы отмытаримся, отмучимся... Отвоюемся! Заради наших деток... Чтоб в мире жили, в благополучии...
— Дети, браток, это... это... Даже высказаться не могу, слов нету... Чудо они заморское, дети! Скажешь, не так?
— Я тебе вот что скажу... У меня сынок от первой жены, скончалась в тифе... От второй — дочка... Сын и дочка! Есть они на свете, и мне ничегошеньки не страшно. За них в огонь-воду пойду!
— Мой пацаненок, Димка его зовут... так он обписывался по ночам. Переживал он, бедняжка, аж плачет... А мне мальца до того жалко, что у самого слезы наворачиваются. Лечили Димку-то, перестал писаться в кровати...
— А у меня сестренка, младшенькая, за два года до войны народилась... Ну девка! Ну крикуха! Орет — не подходи! А я подойду, поцелую в пятки, и Надюха успокоится... Никуда не позволяли целовать, окромя пяток. Пухленькие, розовенькие, пахнут вкусно...
— У моего сорванца, у Жорки, завсегда путанки на голове. Ну, это когда волосы сваляются, запутаются клубочком, не расчешешь. Выдирать путанки больно... Жорка матери не дозволял, исключительно — мне, я осторожненько выдирал... Ну, а волос у сорванца густой-густой и с чего-то с рыжеватинкой...
А я подумал: «путанки» бывают не только в детских волосах, но и во взрослой жизни.
От воспоминаний отрешиться не моту. Они всплывают со дна памяти и будто клубятся надо мной. Может быть, из-за жажды вспомнилась река, которую переплывал, драпая от немцев. Это был еще сорок первый.
Так вот, на исходе августа, кажется, в какой уже раз попали в окружение. Тыкались туда-сюда, везде немцы. Утром они прижали нас к берегу. До полудня мы отбивались. Но немцы кое-где просочились к реке. Надо было отступать, то есть кидаться в воду и плыть, если умеешь, на ту сторону, а не умеешь — плыви на доске, еще как. Я завернул в плащ-палатку оружие и обмундирование и ступил в холодную воду. Переплыл. А чего же? Это не Дон, это поменьше. Но много наших утонуло — кто не умел плавать, кто от пули или осколка.
Ну, уцелевшие выбрались на восточный берег и побежали к ближайшему лесу. Картина была: по лугу чешут на третьей скорости мужики — кто в подштанниках, в трусах, кто в чем мать родила. В подлеске я начал одеваться, оглядываясь: группа человек в двадцать. Некоторые с переляку или, может, от бесстыдства даже срам свой не прикрывают. И это меня обозлило. Натягивая гимнастерку, гаркнул:
— А ну, все ко мне! Быстрей, быстрей! Слушай мою команду: достать оружие и одеться!