— Готовим войска к противохимической и противобактериологической защите, Александр Михайлович.
— От японцев можно ожидать чего угодно, Родион Яковлевич. А чтобы сорвать их замыслы, мы должны нанести сокрушительный удар, спутать их расчеты, посеять дезорганизацию и панику. Чем выше будут темпы наступления, тем успешней выполним свои задачи! Темпы, темпы — опять к этому приходишь...
В штабе Главкома войск Дальнего Востока раздался телефонный звонок. Издалека, из Потсдама, с конференции глав союзных держав, звонил Сталин. Слышимость сверхпохвальная, и через тысячи азиатских и европейских километров до Василевского донесло знакомый, глуховатый и тихий голос:
— Как идет подготовка операции, товарищ Василевский? Нельзя ли ускорить ее начало дней на десять?
Александр Михайлович доложил, что темпы сосредоточения войск и подвоза всего самого необходимого не позволяют сделать этого, и попросил:
— Оставьте, пожалуйста, прежний срок, товарищ Сталин...
Верховный покашлял и ответил совсем тихо:
— Хорошо, оставим старый срок...
И тогда Василевский, не зная причины, по какой Сталин хотел ускорить начало Маньчжурской операции, но, радуясь, что Верховный не стал на этом настаивать, доложил ему: срок проведения самой операции предполагается сократить.
— Хорошо, хорошо, высылайте свои соображения, — сказал Сталин. — До свидания, товарищ Василевский.
— До свидания, товарищ Сталин. — И Василевский услыхал, как Верховный положил трубку.
12
Вдруг прекратились занятия по тактике: начальство посчитало, что мы уже в совершенстве овладели искусством прорывать долговременные, сильно укрепленные позиции противника? Или тут что-то другое? Не лукавь, лейтенант Глушков: конечно, другое. Во-первых, нет предела совершенству, и гоняли бы нас до скончания века, если позволяло бы время. Но, вероятно, время-то и не позволяло, надо делать иное: проверять исправность оружия, получать боевые патроны и гранаты — как говорится, полный боекомплект, приводить в порядок снаряжение, наконец, просто давали людям отдохнуть хотя бы физически.
Был и еще признак — вернейший, что события не за горами: из санчасти выписали всех, кто там кантовался. По западному опыту знаю: перед наступлением хватит болеть, собирай шмутки и дуй в свои подразделения. Ко мне в роту тоже вернулись два гаврика из санчасти, попавшие туда с расстройством желудка.
— Пропоносило и закрепило? — спросил старшина Колбаковский, и солдатики, из молоденьких, лишь смущенно пожали плечами.
— Заместо порошков да пилюль при поносе первеющее средство — водка с солью. Как рукой сымает! — сказал Толя Кулагин.
Старшине это не понравилось. Он смерил Кулагина строжайшим взглядом:
— Ты опять говоришь за водку?
— Так я ж в лекарском смысле, товарищ старшина! Как лечиться ею, распроклятой...
— Обзываешь распроклятой, а тон — ласковый...
— Так я ж вообще негрубый человек, товарищ старшина!
— Товарищ Кулагин, кончай говорильню! — отрубил Колбаковский, и Толя Кулагин пошлепал себя по губам ладошкой, что значило: молчу, молчу.
Не только по тактике — все занятия по боевой подготовке уже не проводились. Зато что ни день — политзанятия, политинформации, беседы, собрания и митинги. На разные темы. Поминали и Японию, самураев, ясно было: чтобы восстановить справедливость и мир, нужно воевать.
Говорили и о возрождении разрушенного хозяйства. С задутыми на Украине домнами Толя Кулагин крупно промазал. Когда ротный парторг Микола Симоненко закончил политинформацию о текущих событиях в стране, Толя Кулагин спросил:
— Товарищ сержант, а на кой же хрен задувать домны в этом самом Запорожье?
— То есть? — Симоненко с недоумением воззрился на Кулагина.
— Их надо восстанавливать, а не задувать!
Симоненко раскрыл рот, но его опередил обычно не очень расторопный Филипп Головастиков:
— Тю на тебя, Толька! Деревня! Задули домну — значит пустили ее. Восстановили!
Симоненко подтвердил, что Головастиков прав, и первым бурно захохотал. И вся рота грянула. Кулагин несколько смутился: серый глаз смотрел нагло, но карий — виновато. Порывался что-то сказать, однако хохот глушил его. Когда чуток стихло, он произнес вроде бы застенчиво:
— Это я пошутковал. Что я, не понимаю: задуть — это не то, что потушить...
Результат был обратный тому, которого ожидал Кулагин: захохотали пуще прежнего, потому было очевидно — врет. Кулагин больше не стал объясняться с обществом, но оба глаза у него сделались нахальными. Я посмеялся вместе с солдатами, хотя было, в общем-то, не до смеха. Чем ближе надвигалось неотвратимое, грозное, тем тяжелее становилось на сердце. Я понимаю: мне это не положено — переживать. В этаком-то духе. Тяжело? На душе? Я же солдат, я же командир, я обязан знать одно: вперед — за Родину! Без раздумий и тем более переживаний. Нет, правда: они здорово осложняют жизнь и мешают воевать. Но, черт возьми, живой и есть живой! Без раздумий и переживаний живому человеку нельзя, пусть он солдат, пусть он накануне войны.