«Надо на что-то решаться», — подумал он о капитане. И капитан решился:
— Приготовиться к атаке! Вперед по-пластунски! По моему свистку подымаемся!
Поползли. По просу, по вытоптанным уже до них пятачкам, по незасеянным прогалинам. Не было времени вытереть заливавший глаза пот, Алексей лишь отплевывался, отфыркивался, дышал запаленно. Японские карабины почти умолкли. Ну и не стреляйте: меньше пуль — меньше шансов быть убитым. Как Тиша Плавильщиков. Наверное, его уж перевезли на заставу, роют могилу. Похоронят без них, воюющих на чужом берегу? И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками...
Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича «ура», и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил «гочкис» — третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов в горячке, в азарте не смог остановиться, пробежал еще с десяток шагов, исступленно вопя «ура» и подхлестывая себя этой исступленностью. Оглянувшись, увидел: остался один. И, не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила ниже колен.
Очнулся Алексей от прикосновения чего-то холодного ко лбу: кто-то прикладывал мокрое полотенце. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги. Рядом заговорили не по-русски, но на каком языке, не понимал: сознание меркло. Ему открыли рот, влили что-то обжигающее, сознание прояснилось. Подумал: «Спирт влили. Или сакэ». А говорят по-японски. Он окончательно открыл глаза. Лежит на траве, в тени, под навесом сарая, без оружия. Как попал сюда? Он приподнялся на локтях и заметил неподалеку трех японских офицеров. Тщедшные, в очках, с черными усиками. А рядом с ним солдат, улыбается. Или скалится?
От ужаса Алексею захотелось зажмуриться. Но он не зажмурился, только сполз с локтей на спину. И это отдалось ноющей болью в перебитых ногах. Что с ним сейчас? Что с ним будет? Ужаснее смерти — японцы уволокли его к себе. Плен. Он в плену. Офицеры подошли поближе, майор, видимо старший, сказал:
— Нам приятно, цто вы оцнурись...
Двое других кивнули. Алексей застонал. Не от боли стонал — от своего бессилия, от ужаса перед случившимся. Хотя и ноги мозжат, горят огнем. Беспомощен, как младенец. Даже приподняться не может. Майор нагнулся:
— Вы быри без сознания, мы позаботирись и о васей ране. Перевязари... За это вы сказете кое-цто.
Алексей молчал, прерывисто дыша. Майор присел на корточки:
— Сказете — поручите зизнь, свободу, много рубрей... Отвецяйте: кто вы, какая цасть, кто командир? Цисленность цасти? Ее задаци? Ну, ну, быстрей... Нам некогда... Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы... мы сейцас уйдем...
Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
— Сообразайте зивей... Ну, я срусаю... — Он встал, присмотрелся к пограничнику. — Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо... Ну?
Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной руки и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами, Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым ногам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
— Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо...
Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок:
— Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири... Прохо будет...
Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании — только мычал. А когда терял сознание — стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: «Мама, родная...» Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким ножевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.