Вслушался в солдатские голоса. Говорок Яши Вострикова:
— Война нам светит какая? Освободительная!
— Точняк, точняк, — отвечает Кулагин.
— Большого ума не треба, чтоб уразуметь это, — ворчливо вмешался старшина Колбаковский.
— Легче идти в бой, ежель сознаешь: за правду, за добро подставляешься под пули, — сказал Свиридов. — Надо, чтоб и тебе хорошо жилось, и всякому другому заграничному человеку. Вон на западе мы поляков освобождали да и самих немцев, считай, освободили от ихнего Гитлера!
— Иху фюреру бенц. — Это Логачеев.
— И здеся освободим кого положено. — Это Головастиков. — Такой будет регламент: нету поработителей и порабощенных, все равные нации... Законно?
Вадик Нестеров:
— Небольшое дополнение... Чтоб после войны было равенство и внутри каждого народа: ни угнетателей, ни угнетенных!
— А в Советском Союзе разве не так? — спрашивает парторг Симоненко, бывший депутат сельсовета, а ныне командир отделения, сержант.
— Я толкую о прочих государствах... Чтоб по всей земле так было, и не иначе!
Кто-то, судя по акценту Погосян, тихонечко замечает:
— Везде так будет... Лишь бы люди-человеки очистились от всего дурного... Войну переплывешь, выберешься на тот берег очищенным, отмытым... Еще немного проплыть...
Мой испытанный ординарец Драчев:
— Свой долг сполним... Что мы, не советского роду-племени?
Парторг Симоненко одобрительно:
— Идейно зрело, Миша!
— Я такой. — Драчев кивает, важничая.
Разговор заканчивает старшина Колбаковский, несколько прозаически:
— А раз долг сполняете, то напоминаю всем и каждому: должны беречь на марше боевое и вещевое имущество! Патрона не потерять, пуговицы не потерять.
Как говорится, старшина подбил бабки...
А пить-то хочется. Несколько глотков не утихомирили жажду. Напиться бы от пуза из голубого Керулена! Да отдаляемся и отдаляемся от него. Выпил бы я водки вместо воды? Ни за что. А Толя Кулагин с разномастными глазами выпил бы. Любопытно, как смотрели бы его глаза — правый, серый, и левый, карий, какой нахально и какой виновато? А не отдаляюсь ли я от солдат? Лежу один, молчком, рота сама по себе, непорядок это. Думай не о своей персоне, а о роте. Не отделяйся — не будешь и отдаляться.
Встаю, подхожу к солдатам — они лежат кучно, словно в степи не хватает места. Вижу: Геворк Погосян наматывает портянку неправильно, со склалками, при марше натрет ступню. Говорю:
— Перемотай. Чтоб ровненько, гладенько было, иначе обезножеешь.
Филипп Головастиков с непокрытой головой, Микола Симоненко пьет из фляги затяжными, как будто без пауз, глотками. Говорю:
— Пилоток не снимать. Может хватить солнечный удар. Пить не торопясь, мелкими глотками, а перед тем надобно прополаскивать рот...
Мои руководящие советы выполняются охотно, незамедлительно: Погосян перематывает портянку, Головастиков натягивает пилотку до ушей, Симоненко полощет рот, неспешно глотает воду и завинчивает фляжку.
— А гимнастерки можно расстегнуть, пусть будет вентиляция. — Я улыбаюсь, бойцы улыбаются. Вот и славно!
Меня тронули за локоть. Я обернулся: посыльный от командира батальона. В первую секунду подмывало отчитать его: положено сказать: «Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?», а не лапать офицера, но посыльный — пацан из семнадцатилетних, большеротый, лопоухий, с цыплячьим пушком над верхней губой, в слинявших обмотках, и я удерживаюсь.
— Что тебе?
— Велено вам до комбата подаваться...
Ах ты безусая «гражданка»: велено, подаваться. И вновь удерживаюсь от замечания, хотя, в сущности, и напрасно: молодых положено учить. Однако настрой таков, что замечание предпочтительно попридержать. Настрой мирный, ласковый, благодушный, сколько он продержится? Не гони его преждевременно, он и сам испарится. Идя за посыльным — худенькие плечи, слабая шея, и что они все такие заморыши, эти семнадцатилетние? — гадаю, для чего понадобился комбату. Потерпи пару минут — узнаешь. А заморенные эти мальчики потому, что четыре года сидели на скуднейшем пайке, лишь в армии стали наедаться, понимать надо.
В Белоруссии, что ли, видел из теплушки: тощая корова впряжена в плуг, однорукий мужик в солдатской гимнастерке тянет за недоуздок, три женщины в обносках копошатся у плуга. А на Смоленщине и того хлестче: в плуг впряжены женщины, и женщины же направляют его — огороды вскапывают под картошку... Вот как война ударила по народу...