Колбаковский выбрал настырных — Кулагина, Логачеева и Свиридова. Резвой трусцой они двинули к самолетику, словно боясь опоздать, словно воду раздадут и нашей роте не достанется. Вероятно, того же остерегались и полномочные представители других подразделений: не шли, а трусили рысцой.
Возвратились посланцы с термосами за спиной, мужественно-скорбные: во-первых, как выяснилось, урвать сверх нормы не удалось, жмоты на раздаче попались, а, во-вторых, термосы были налиты лишь до половины — «кукурузник» привез мало воды. Подсчитали: по полкружки на брата. И за то спасибо, хозяева неба.
Воду выдавал Колбаковский. Выверенность его руки была поразительна: зачерпывает кружкой — ровно половина. Получай! Следующий! Первую кружку Кондрат Петрович подал Трушину:
— Прошу, товарищ гвардии старший лейтенант!
Федор неспешно выпил, обтер губы. Колбаковский зачерпнул мне:
— Пейте на здоровье, товарищ лейтенант!
— Благодарю, Кондрат Петрович...
Я перелил воду в свою кружку, поднес ко рту. Тепловатая и солоноватая, вода показалась холодной и сладкой, как из родника. Стараясь не жадничать, выпил до капельки. И неожиданно крякнул. Старшина рассмеялся:
— Дюже понравилось? Добавки дать? Вторую порцию?
— Ты не шутишь, старшина? — спросил Трушин.
— Никак нет! Командиру роты и вам положено еще... И Петрову с Ивановым, так как лейтенанты... Офицера́м положено! — И он протянул мне кружку.
Я отстранил ее, сказал:
— Кондрат Петрович, оставь! Нормы действуют для всех, без исключения!
— Кончай шаманить, старшина! — резко сказал Трушин, и Колбаковский покраснел: бурая от солнца кожа еще сильней побурела. Он открыл рот, но ничего не ответил, махнул рукой, отвернулся.
Мне было нехорошо и от резкости Трушина, и от услужливости и обидчивости Колбаковского, и от собственной растерянности. Чтобы преодолеть ее, сказал:
— Кондрат Петрович, если останется лишняя вода, наполните несколько фляжек. Ротный энзэ... Будем выдавать наиболее ослабевшим...
— Слушаюсь, — буркнул старшина.
— Продолжайте раздачу воды. Чтоб всем хватило!
— Слушаюсь...
После заминки, вызванной раздачей воды, шагать пришлось ходко. Обязаны поспешать: вкусили водички. Хотя, если по-честному, полкружки не притушили жажды, скорей разожгли ее. Ничего, когда-нибудь напьемся всласть. Степь, полупустыня, сопки и пади — на все четыре стороны. Чем дальше на юго-запад, тем круче сопки и глубже пади — в расщелинах темнее. Где-нибудь там могут скрываться группы из летучих отрядов, смертники из спецчастей? А почему бы и нет? Днем вряд ли рискнут высунуться, ночью — вполне. До ночи не так уж далеко.
На сопке опять кумирня, такую уже видели в Маньчжурии и такие видели в Монголии, одну — возле станции Баян-Тумэнь, от которой мы порядочно оттопали! Небо голубоватое, умиротворенное, самолетов никаких нет. Машин в степи стало поменьше. Впечатление: одна пехота остается, да и она вроде бы рассасывается, втягиваясь в распадки. Зной спал, дышится раскрепощенней, и потеем не столь обильно. Но усталость наваливается, пеленает руки-ноги. До привала, до ночевки доковыляем. «Ползем» и «ковыляем» — для красного словца. Идем мы нормально. Как положено, если за плечами километров сорок, а то и пятьдесят. А? Приличный отрезочек? И откуда выносливость, прямо-таки фантастическая?
В сгущавшихся сумерках добрались до места ночевки у подножия безымянной сопки. Ужина не было, и чая не было. С батальонной кухни нам дали немного воды, к ней я приплюсовал те несколько фляжек, что давеча наполнил Колбаковский. Воду делили под моим непосредственным наблюдением: ослабевшим — поболе, — крепким — помене, офицеры и старшина Колбаковский отнесены ко вторым. Пососав сухарик и запив водичкой, солдаты раскатывали шинели — и мертвецки засыпали. Воздух посвежел, и потное тело быстренько остывало. Ночью, пожалуй, просифонит. И мы с Трушиным, как бывало на фронте, улеглись спиной к спине: одну шинель под себя, второю укрылись. Да-а, прохладно... А что за жарилка была днем! Я сказал: как бывало на фронте. А сейчас разве не фронт? Называется: Забайкальский...
Шуршала трава, словно в ней ползли, на сопках в низкорослых кустиках посвистывал ветер, словно кто-то кому-то давал условный знак. На фоне неба — силуэты часовых: посты усилены, указания командира полка материализуются. Я подтянул ноги, налитые тяжестью; ею, однако, налито все тело, каждая клеточка. Не скрою: и на душе не было особой легкости.