Повертевшись и повздыхав, Трушин сказал:
— Спокойной ночи, Петро.
— Спокойной ночи, Федор, — ответил я и почти сразу уснул.
Временами что-то отрывочно, размазанно снилось: незнакомые женщины, незнакомые дети, знакомый пушкарь Гена Базыков, отхвативший Героя, лязгающая гусеницами тридцатьчетверка, пехотные колонны, пустая фляга, редактор с пачкой дивизионки, соленое озеро, обиженный старшина Колбаковский, убитые японцы, скрип повозочных колес, стрельба из «гочкиса», из «максима», из танковой пушки.
16
Стрельба-то и разбудила. Вернее, я проснулся и от стрельбы и оттого, что Трушин тряс меня, как грушу:
— Петро, тревога!
Вскочив, я схватил автомат. Огляделся. Трушин стоял уже с автоматом на груди. А стреляли часовые — то ли вверх, то ли куда-то в темную степь. Подумалось: своих бы не перестрелять. Солдаты занимали круговую оборону. Мы с Трушиным залегли в цепи на влажной от росы траве. Со сна прохватывало ознобом. И от некоторого волнения: что стряслось? Надо подать голос, скомандовать, чтоб учуяли: командир здесь, командир знает, что к чему. Не знаю, но кричу зычно:
— Внимание! Без моей команды не стрелять!
Между тем часовые прекратили пальбу, вверх пошла серия осветительных ракет: в белесом колеблющемся свете трава, наша цепь, в степи вроде бы, кроме нас, никого. Ракеты прогорели, стало темней, чем прежде. И эта темнота подбавляла неразберихи, нервозности. Пробежал комбат, пробежал адъютант старший, ни Трушину, ни мне ничего не сказали. Опять серия ракет. Опять непроглядная тьма.
— Чертовщина! — шепчет Трушин. — Тревога, а непонятно отчего... Ты оставайся в цепи, будьте начеку, я разыщу комбата, разузнаю...
— Понял, — говорю. — Мне дай знать.
— Ворочусь в роту.
— Понял...
Трушин растворился во мраке. Где-то переговаривались — голос комбата и чей-то еще. Слов не разобрать. Я застегнул ворот гимнастерки, поплотней надел пилотку и уразумел: проделываю это, чтобы унять волнение. А оно росло, ибо была неопределенность, была неизвестность: что же произошло? Не перевариваю неизвестности, по мне пусть будет хуже, но зато определенность — ты соответственно соображаешь, как поступить. А тут и соображать нечего: лежи и жди распоряжений от комбата. И распоряжение пришло: отставить тревогу: А потом заявился и друг любезный Федя Трушин, объяснил:
— То ль часовому помстилось, то ль в реальности: якобы к расположению подбирались. Мелькнули тени, и он выстрелил вверх. Тревогу подняли и другие часовые, хотя они ни черта не видели. Просто поддержали первый выстрел... Поддержали? А может, нервишки не выдержали? Наслышались гаврики про смертников, летучие отряды, вот и пуляли посередь ночи. Егор Свиридов сострил:
— Сами не спят и людям не дают!
Это он о часовых. Не очень остроумно, но бойцы засмеялись, и напряжение спало. Сноровисто улеглись на шинельки добирать сна. И то дело — мы с Трушиным тоже улеглись. До подъема на рассвете продрыхли без происшествий, и после побудки, сладко потягиваясь, певец-солист и остряк-самоучка Егорша Свиридов сказал:
— Я сегодня нежился с одной особой.
— С какой? — наивно спросил Филипп Головастиков.
— С особой женского полу, Головастик! Во сне! — И захохотал, вынуждая и Головастикова изобразить улыбку.
— Егоршу смертники пужанули, он к бабе и кинулся под подол! — вклинился Толя Кулагин.
И начался перепляс, то есть треп в лучших традициях — с шуткой, с подначкой, с соленым словцом. О ночном происшествии отзывались, в общем, иронично: сослепу, с переляку часовые учинили пальбу, устроили шухер, утром небось стыдно было глядеть на товарищей, коих взбулгачили своими выстрелами.
Рассвет едва брезжил, когда колонны стали вытягиваться на караванную тропу. Поспали мы часов шесть-семь, вполне прилично. Но не отдохнули: мышцы болели, поясница ныла, голова несвежая, дурманная и пересохшая еще во сне глотка. Жажда сразу точит, как червь. День обещает быть жарким и ветреным. Закат вчера не был багровым, сулящим ветер, однако вопреки приметам задувало, несло песок. И кажется, ветер усиливается. Значит, великая пустыня Гоби не дремлет, посылает сюда свои гостинцы — обжигающие суховеи. Степь ожила: гудят машины, поскрипывают повозки, топочет пехота; в отдалении — гул наших бомбардировщиков: две эскадрильи. В отдалении же — артиллерийская стрельба. Вторые сутки войны раскручиваются...
На марше нас и настигла весть, от которой я похолодел, хотя уже пригревало добре. По колонне прокатилась команда:
— Командиры батальонов и рот, в голову колонны! Срочно к командиру полка!