Я догнал комбата, и мы вышли из строя. Подождали, пока подойдут остальные ротные. Вместе нагнали голову полковой колонны. Капитан доложил командиру полка: по вашему приказанию явились... Не слезая с коня, командир полка кивнул. Он ехал, мы шли, он не глядел на нас, мы на него поглядывали. Что-то мне не понравилось в его облике: брови насуплены, рот сомкнут, катаются желваки, а плечи опущены, будто сгорбился под ношей, которой у него нет. Командир полка славился подтянутостью, выправкой, а тут — сутулится... Когда подошли офицеры из других батальонов, он спешился, отдал поводья коноводу и сказал нам:
— Отойдем на обочину.
Перед нами проходили солдаты, смотрели на нас с любопытством. А комполка говорил, едва разжимая губы:
— Ночью японцы вырезали батарею. Только что по рации сообщил комкор... Сняли часовых, набросились на спящих. И ножами... Мало кто уцелел... Генерал требует пресечения малейшей беспечности. Всемерно повысить бдительность! Пусть этот трагический урок послужит всем нам... Того же требую и я! Вопросы есть?
— Какие-нибудь подробности известны? — спросил комбат-3.
— Подробностей нет. Кроме одной: батарея ночевала невдалеке от нашего полка, — сказал начальник полкового штаба.
— Вот именно, — сказал командир полка. — Делайте выводы...
Нам с комбатом пришлось нагонять свою колонну, офицеры из второго батальона с обочины шагнули прямо к подчиненным — те как раз проходили рядом, а офицеры третьего батальона остались поджидать подразделения. Я подумал об этом, чтобы не думать о другом: может быть, они подбирались ночью к нашему расположению, но их отогнали? Возможно и это. Не исключено, однако, что подбиралась и не эта группа. Сколько их в летучих отрядах?
Вот она — японская армия. Пощады от самураев не будет. Но пускай и от нас не ждут пощады. Отомстим!
Наверно, впервые не я узнал новость от Трушина, а он от меня. Не сообщать бы об этом! Трудно говорить. Но надо. Федор даже застонал:
— Бедные ребята... — Взял себя в руки, сказав по-деловому: — Нужно провести беседы агитаторов об этом злодеянии, озадачить личный состав, нацелить на повышение бдительности.
«Озадачить», «нацелить» — канцелярские слова, неприложимые к трагедии на батарее, но я сказал:
— Беседы проведем, коль надо... И отомстить надо!
— В бою отомстим, Петро!
— Рассчитаемся...
Марш продолжался, а над нами словно витали тени погибших артиллеристов.
Пески сменяются кремнистой почвой, та — солончаками, солончаки — снова песками. «Студебеккеры» буксуют, шоферы бросают под колеса доски, тут же перемалываемые в шепки. Солдаты подходят к машине, секунду стоят в ее тени, после толкают под грузчицкое «Раз, два — взяли! Еще раз — взяли!». Набредаем на заброшенный, но не сухой, а с грязью колодец. Командира полка осеняет: почерпаем, может, доберемся до воды. Объявляется малый привал, и саперы, обвязавшись веревками, спускаются в колодец, поднимают ведра с разжиженным грунтом. Содержимое вываливается на землю, а ведра снова черпают грязюку. Командир полка смотрит-смотрит на потеки грязи и говорит командиру саперного взвода:
— Лейтенант! Пропустите эту грязь через песчаный фильтр. Можем получить воду...
Лейтенант, тоже сообразительный, приказывает саперам:
— Продырявить дно в двух ведрах. Чтоб как сито...
В эти ведра насыпали песок. В первое ведро вылили вынутую из колодца жижу. Выцеженную из первого ведра мутную жидкость пропустили потом сквозь второе. Потекла почти чистая вода! Командир полка зачерпнул и выпил:
— Годится!
После этого разрешил снять пробу полковой врачихе-красавице. Она оттопырила мизинчик, обмакнула губы-бантики, пропела:
— Водичку разрешаю употреблять...
Командир полка и врачиха пробовали, а мы ворочали, казалось, распухшими языками и мучительно сглатывали вязкую слюну. Это называется: слюнки текут. И как будто не было только что скорбных мыслей о погибших артиллеристах. Мысли были иные: достанется ли и нам хлебнуть этой выцеженной из грязи и песка водицы, наверное, она вкусная-вкусная? Так вот переплетаются трагедия и быт...
А ветер швырял песок сперва горстями, затем словно лопатой, затем не разберешь как — навалом. И уже крик:
— Песчаная буря идет!
Солнце потускнело, и вроде от него исходил порывистый раскаленный ветер. Командир полка поспешно приказал:
— Укрыть оружие, технику! Люди — под плащ-палатки!
Ветер уже шквалистый. Округу заволокло песчаной тучей. Не продохнуть! На капоты машин, на орудийные стволы натянуты чехлы из брезента, офицеры и солдаты на корточках, прикрытые плащ-палатками и накидками, прижимают к себе автоматы и винтовки. Я сижу, согнувшись в три погибели, изредка высовываясь на свет божий: что там? Все седое от песка и пыли. И опять думаю о зарезанных артиллеристах. Это десятки человек. Некоторых знал в лицо, некоторых — лишь пофамильно, большинство — незнакомо. Моя слабинка — богатое воображение. Представляю, как лежат трупы: ничком, навзничь, перерезанное горло, проколотая на спине или груди гимнастерка — и спереди и сзади достанешь до сердца, — закатившиеся глаза, искривленный предсмертным стоном рот, пропитавшаяся кровью одежда. Не хочется видеть кровавых подробностей, а вижу. Я их стараюсь отодвинуть подалыше, в туман, в мо́рок, в песчаную пелену, а они проступают. Не надо мне подробностей! Вместительная братская могила — и все. Над такой и фанерный обелиск, и жестяная звезда побольше...