— Рота, в атаку, за мной!
Мне не обязательно идти в первых рядах, но я подымаюсь с цепью, бегу, призывно размахивая автоматом. Это больше для безусых, необстрелянных: ротный с ними! Бегу и успеваю заметить: рота, не мешкая, бежит за мной, Иванов и Петров догоняют, а сержант Черкасов вырывается вперед. На ходу стреляем из автоматов, ручных пулеметов; с флангов нас поддерживают станковые пулеметы; за монастырем слышна такая же стрельба да еще и треск мотоциклов: мотострелки атакуют в пешем строю и ломятся на своих трещотках. Японцы огрызаются: стегают очереди «гочкисов», беспрерывны выстрелы карабинов.
Слева, как хлыстом, рассекает воздух пулеметная очередь. Цепь залегает. Я — в середине ее — командую:
— Перебежками вперед! По-пластунски вперед!
Кто ползет, обдирая локти и колена о камни, кто вскакивает, пригнувшись, пробегает несколько метров, падает, отползает в сторонку. Вести огонь не прекращаем ни на минуту. Не прекращают и японцы. Я перебегаю, даю очередь, осматриваюсь. Отставших вроде бы нет, рота продвигается. Продвигаются и другие роты.
Пот заливает глаза, руки и ноги дрожат от напряжения, жажда склеивает губы, в висках стучит кровь: впе-ред, впе-ред. Понимаешь: потеть и надрываться на марше совсем не то, что в атаке. Очередь взбивает пыльные фонтанчики перед носом, я вжимаюсь в землю и на какой-то миг теряю представление, где я и что я. На миг мерещится: в разгар лета атакуем смоленскую деревню. Немецкий крупнокалиберный пулемет чешет кинжальным огнем с колокольни. Вторая очередь возле физиономии возвращает к действительности. По-пластунски отползаю с простреливаемого пятачка. Доносятся команды Иванова и Петрова:
— Второй взвод, броском вперед!
— Третий взвод, вперед! Вперед!
Издалека доносится и голос Трушина — он где-то в третьей роте, на стыке:
— За Родину, за Сталина!
Опять перебегаю, падаю, оглядываюсь. Слава богу, потерь как будто нет. Добираемся до окрайка кустарничка — рубеж атаки. Приказываю:
— Дозарядить оружие! Вставить запалы!
Меняю магазин в автомате, вставляю запал в гранату. (Стерегу ракету комбата. Клочья дыма плывут над кустарником, над травой, над нами, распластанными. Думаю: «Наступает решающий момент». Ветер горячими волнами проходит, взметая песок. Пропарывает дым ракета, зависает световой каплей.
— Рота, в атаку! Ура!
Мой вопль подхватывает десятки глоток:
— Ура! Ура-а!..
Теперь языки дыма лижут нам лица, забивают легкие, дышать все трудней. Там и сям мелькают фигуры. Стрельба. Взрывы гранат. Мы спрыгиваем в окопы, в траншею. Головастиков орет:
— Хенде хох!
Словно поправляя его, орет Кулагин:
— Руки вверх!
Крикнуть бы по-японски. Японским мы не владеем. Но хорошо владеем автоматом, гранатой, саперной лопаткой, финским ножом. Рукопашная, однако, длится недолго: вижу японцев с поднятыми руками, с белыми полотенцами на палках. на штыках. Наши бойцы дулами автоматов подталкивают их к выходу из траншеи, из окопов наверх, на поляну перед монастырем. Роты перемешались, и какой-то дядя, не из моих ветеранов, поводя автоматом, сплевывает залихватски:
— Мы, восточники, тоже не лыком шитые!
Да, да, восточники воюют не хуже западников. Пытаюсь собрать свою роту и веду ее во двор, внутрь монастыря. Капитан останавливает:
— Не надо. Там уже мотострелки. Принимай у пленных оружие.
— Слушаюсь!
Капитан подкопчен дымом, в потных потеках — как и другие, впрочем. Включая меня. Японцы не такие потные и грязные. Ну, чистенькие, сдавайте оружие! Кое-где крики и стоны. Кое-где одиночные выстрелы. Тошнотно воняет горелым тряпьем. Я показал японцам рукой: стройтесь, мол, в затылок и по одному подходите. И, представьте, поняли! Низкорослые, кривоногие, скуластые, зубы выпирают, торчат, будто их больше, чем тридцать два, немало в очках, молодые в основном, молча бросают карабин или винтовку, кланяются, отходят к нашим бойцам, которые берут их под охрану. Гора оружия растет. Несколько удивляет спокойствие, даже покорность японцев. Их не трогают и трупы товарищей, валяющиеся вокруг, среди минных воронок, на брустверах окопов. Харакири не делают, кишок не выпускают. Ни офицеры, ни тем более солдаты. И смертников в белом не видать. Нам объясняли: смертники — в белых рубашках и штанах. Самурайский обычай?
Стукается приклад о приклад, ствол о ствол, японцы шаркают, криволапят, сутулятся, под фуражечки, под кепи засовывают полотенца, полотенцем обматывают и шеи — от жары. А я вспоминаю сон, когда привиделось: идем на марше в одном исподнем, чистом, белом-белом. У нас обычай надевать чистое белье перед боем или перед смертью. Мама говорила: видеть во сне белый цвет — к болезни.