До плеча дотрагивается Филипп Головастиков:
— Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться?
— Ну?
— Довзвольте вручить. Подарок. Трофей. — На раскрытой ладони, мозолистой и широкой, как лопата, часы на ремешке. — Наручные, товарищ лейтенант! Японские!
Я колеблюсь. Головастиков горячо убеждает:
— Вроде ходют справно. Командиру нельзя без часиков. А те, французские, давайте сюда...
— Ну, спасибо.
Беру у него новые, отдаю старые часы. Головастиков размахивается и далеко-далеко зашвыривает их. Усмехается:
— Брехунцы!
Часть солдат принимали оружие у японцев — на пулеметы, винтовки падают пистолеты, гранаты, ножи, мечи, — часть охраняли уже обезоруженных, часть благодуществовали, развалясь под кустами, на травке. Я с ординарцем Драчевым пошел в монастырь — нанести визит вежливости. В монастыре обыск. Мигают, чадят свечки. Пахнет затхлостью, плавящимся воском, застарелым салом, по́том. Узнаю: обнаружены изрядные запасы оружия, радиостанции, фотоаппараты, топографические карты, склянки с ядами, деньги — японские, китайские, монгольские, советские. В подземелье вещевые склады: в одном — форменная одежда японских офицеров и солдат, во втором — халаты лам. Эти ламы, бритоголовые, гладкие, ухоженные, попадаются на каждом шагу. Их собирают в отдельном домике. Есть подозрение, что ламы — офицеры разведывательно-диверсионного Центра. А что удивительного: вполне могли работать под монахов. С этим разберутся уполномоченные СМЕРШа, их хлеб. Важно, чтоб ламы не разбежались. Но ребята-особисты кладут на них глаз, а сами уполномоченные при содействии переводчиков уже допрашивают поручика, низко кланяющегося, с хлюпом втягивающего сквозь зубы воздух — как говорят, в знак почтения. Ну, давай, давай, втягивай. А у нас свои заботы, свой маршрут, расписанный по часам, и надо спешить в полк. Пленных отконвоируют без нас, а оружие примет трофейная команда.
— Устроили самураям маленький Сталинград! — говорит Трушин, но на этот раз бойцы не отзываются: напряжение боя ушло, расслабленны, молчаливы; бывает и по-другому: после боя появляется говорливость, возбужденность, на Западе это частенько наблюдалось. Замполиту отзывается лишь комбат:
— С каждой богадельней будем пурхаться, когда ж до Чанчуня и Мукдена доберемся?
— Доберемся, дорогой комбат! Не унывай! Втемяшилось?
Услышав свое любимое слово из посторонних уст, капитан замирает, а потом улыбается одними глазами, похрустывает суставами пальцев. Молоденькие бойцы избегают смотреть на комбата: лицо стянуто рубцами от ожогов; ресниц и бровей нет; я же попривык, не отворачиваюсь. Капитан приказывает провести перекличку личного состава и о потерях доложить ему. Рота выстраивается. Перекличка. Взводные докладывают мне. Но я и до их докладов знаю: потерь в роте нет, раненый один — ефрейтор Свиридов, ранение легкое. Какой-никакой бой, а потерь нет! Отлично! Замечательно! Прекрасно! Подхожу к Егору Свиридову:
— В левую руку ранен?
— В левую, товарищ лейтенант! Да пустяк... Кончик пальца отшибло...
— Пустяк? Перевязку аккуратно сделали?
— Санинструктор индпакетом перебинтовал.
— Следи, чтоб повязка не слетела. Не загрязнить бы рану... А там в санчасть отправим...
— Ни в коем разе, товарищ лейтенант! Ни в какую санчасть не пойду! Оттуль переправят в госпиталь... Подумаешь, рана... Заживет... Меня одно заботит: как на аккордеоне играть буду?
— Нынче не до игрушек, заживет — будешь наяривать! — говорю я, всматриваясь в побледневшее лицо Свиридова.
Иду вдоль строя, вглядываясь в солдат, прежде всего в молодых, необстрелянных. Шалишь, теперь обстреляны. И — живы! Мои солдаты целы! Мне известно: в батальоне есть убитые и тяжелораненые. Но горечь глушится радостью: мои, мои живы. Щадящая пока война. По крайней мере, первую роту пока щадит. Ну, а воевали мои солдатики недурно. Нормально воевали. Не струсили и юнцы. Может быть, и потому, что рядышком были ветераны, которых вряд ли чем испугаешь...
Комбаты по рациям докладывают своим начальникам о взятии монастыря. Подвозят обед мотострелкам. Его по-братски делят на оба батальона: хоть немного, да попили чайку и перекусили. Теперь и поваляться в самый раз, поджидаючи «студебеккеры».
Первыми увозят раненых. Их бережно подсаживают или вносят на носилках в санитарные «летучки». Ребята поранены, но жить будут. Хотя некоторые станут инвалидами. Да-а, не очень весела ты, жизнь инвалидная. Если добавить, что безрукому либо безногому стукнуло всего-то восемнадцать.