В подобных уединениях Мао по-особому высвечивалось, ради чего он жил, что составляло смысл жизни — борьба за власть и обладание этой властью над миллионами людей, над человеческим бескрайним морем, именовавшимся «Китай». Китай коммунистический, но не на советский, а на свой манер. Мао знает какой. Когда это будет? Не скоро? Как он торопил события, но они двигались по-черепашьи. От нетерпения, от желания подтолкнуть колымагу истории он скрипел зубами. Горько усмехался: вот они, баловни истории — Рузвельт, Черчилль, Сталин. Ему бы эту силищу, тогда бы он показал, кто такой Мао Цзэдун из деревни Шаошань провинции Хунань!
Похрипывал патефон, шаркала обувь, стучали пиалы, танцоры гомонили и смеялись. Мао, откинувшись в шезлонге, то прихлебывал чай, то грыз орешки, то, приподняв правое плечо, потирал кончиками пальцев лоб, то зябко сутулился, прятал кисти в длинные несоразмерные рукава. А в комнате было жарко, душно, пахло потом. Мао уловил этот запах и следом уловил чей-то боковой взгляд. Повернулся. Глядел Сун Пин — пристально, изучающе. Ты что, пробуешь прочесть мои мысли? Мао улыбнулся, поднял кружку:
— За советских друзей!
Сун Пин поднял свою кружку. Вот такие и парализуют твою волю. Ты и хочешь ускорить события, и не можешь. Ничего, завтра он, вероятно, еще и не сможет радикально действовать, послезавтра — сможет! А сейчас потанцуем! Поддерживаемый Цзян Цин, он поднялся, что-то ей шепнул, и сразу перед ним предстала очаровательная девушка лет шестнадцати. Под смех гостей Мао сказал:
— Жаль, к старости только голова хорошо работает!..
И принялся выделывать па с ловкостью, удивительной при его грузной фигуре. Когда танец закончился, он шумно дышал, Цзян Цин вытирала ему платочком мокрый лоб. Прелестная девица исчезла. Танцы прекратились: из горки пластинок Цзян Цин выбирала любимые мужем старинные китайские оперы. Послушали одну пластинку, вторую, третью.
Сун Пин провозгласил:
— За успехи китайских товарищей!
Мао стукнулся кружкой о кружку, отхлебнул и сказал чуть слышно, шутливо и с чуть приметной улыбкой:
— За то, чтоб вскоре мы могли бы чествовать советских товарищей в столице коммунистического Китая!
Выпивали, закусывали, слушали музыку. Рассеянно улыбаясь, Мао размышлял: «На гребне революции нас вознесет над Китаем! Исстрадавшийся, умирающий с голода народ поддержит нас. И мы дадим ему новую жизнь: без голода, но и без излишеств. Иначе народ зажиреет, потеряет способность к дальнейшей борьбе. Надо, чтобы народ был поджарый, готовый к прыжку! У американцев появилась сверхмощная бомба, ее взорвали шестого августа над Хиросимой. Вот это оружие! По всей вероятности, такую бомбу создают и русские. Америка нам ее не даст, а Советский Союз обязан дать. Любыми средствами заполучить сверхмощное оружие!»
Из-под припухлых век он оглядел гостей. Веселятся, пьют, едят. Радостны, жизнелюбивы. Да, конечно, когда-нибудь они вместе с Мао Цзэдуном окажутся в столице Китая. Но руководителей, как и народ, следует держать в строгости. И время от времени проводить их духовное очищение. «Да, неизвестно, кто из вас сохранится в руководстве до той благословенной поры», — подумал и стал медлительно, величественно прихлопывать в ладоши в такт музыке, все больше и больше отставая от нее.
Потом Мао притих, будто задремал, и присутствующие гуськом вышли из комнаты. Осталась Цзян Цин. Она сняла пластинку, осторожно стряхнула пепел с колен мужа, укрыла их пледом, ласковым, женственным движением поправила его рассыпавшиеся волосы, и он, не прерывая дремы, так же лениво-величественно похлопал ее ниже спины. В спертом, мглистом воздухе оплывали свечи, их копоть смешивалась с табачным дымом. За окном, наверху, где-то в горах выли шакалы, и от этого еще гуще казалась могильная тишина пещеры.
18
Солдатские разговоры — о чем угодно, когда угодно, где угодно! На сей раз такой разговор посеял повсеместно татуированный Логачеев. Посасывая самокрутку и сплевывая, он завел грубым, толстым голосом:
— Товарищи граждане, сон приснился. Как будто скопытило меня возле города Ржева. Будто под кусточком, в крови дохожу...
— Мне ранения тож частенько снятся, — говорит Толя Кулагин.
— В том-то и штука! Я и в натуре был раненный подо Ржевом, доходил, истекал кровью в тальнике. А было так: шли в атаку, снаряд ка-ак врубит — привет и наилучшие пожелания! Очнулся, лежу, вверху звезды, тихо. И не пойму, на том ли я свете или еще на этом подзадержался. Если убитый, значит, я на том свете, если покудова живой, значит, на этом. Рукой-ногой пошевелить не могу, но шарики работают. Думаю: пришибло насмерть, тогда где ж я, в раю или в аду? Насчет ра́ю — сомневаюсь, потому не святой. Однако один есть плюс: солдат как солдат, за чужие спины не ушмыгивал. Ну, ангелов не видать, райской музыки не слыхать... В аду? Но и чертей не видать, никто не волокет меня поджаривать на горячей сковородке... И вдруг слышу: «Видал, разлегся воин... Да не мертвый он, а живой... А коли живой — ползи к своим, так нет, все на санитаров перекладывают... Ладно, Тарасюк, бери его за ноги, я — за руки...» — и мат. Ясно, где я: на земле, не убитый! Еще поживу!