Китайцы проводили нас до ворот, остались у вала, махая соломенными шляпами и крича:
— Шанго! Шанго![1]
— Ребятки, — сказал Симоненко с важностью, — до расположения два ли!
— Это с чем едят? — спросил Миша Драчев.
— Ли — полкилометра. По-китайски.
— Ишь ты, по-китайски... Ты, парторг, повожжался часик с китайцами — и уже просветился.
— Он таковский, — сказал Кулагин. — Но до чего ж бедно живут в Китае, трудно и представить.
— Представили в натуре, — сказал Свиридов. — При эдакой житухе только революцию делать.
Логачеев подхватил:
— А что, сделают революцию! С нашей помощью!
— Логачеев, — с великой строгостью сказал замполит Трушин. — Что я толковал насчет невмешательства в китайские дела?
— Так мы же между собой, — простодушно сказал Логачеев. — А на международной арене будем дипломатию разводить.
Миша Драчев фыркнул:
— Из тебя, Логач, дипломат, как из меня барышня!
— Из тебя барышня хреновая, а я б дипломатию соблюдал! Однако ежель бы китайцы попросили о революционной помощи, не отказал бы!
— Уймись, Логачеев, — сказал Трушин. — Это проблемы будущего. В настоящем же — разгромить Квантунскую армию в сжатые сроки.
— Вы будете смеяться, но это мы понимаем, товарищ замполит...
За разговором незаметно преодолели километр, или два ли, как объяснял Микола Симоненко, и на склоне замаячили контуры танков и автомашин.
Дождевые капли продолжали шлепать, словно срывающиеся с дуба желуди или пули на излете, но дождя так и не было. Я посветил фонариком на часы: полвторого. По монгольскому времени. А тут какое? В ростовской школе в нашем классе часы были лишь у одной девочку, дочки директора мясокомбината, и она на пальцах показывала всему классу, сколько минут осталось до конца урока — знать это было жизненно необходимо, если ты не выучил урока, а учитель вот-вот вызовет тебя.
Трушин уже свистел носом. Спи, дружок, да приснятся тебе хорошие сны!
Побудка была на сером рассвете. Ежась от сырости и холодка: ночи в горах — ой-е-ей, — мы кое-как ополоснулись из студеного ручейка, а до умывания наполнили фляги, военфельдшер разрешил, снявши пробу воды. Умываясь, обнаружили друг у друга: физии распухли от комариных укусов. Толя Кулагин разглядывал себя в карманное зеркальце, вздыхал:
— Мордализация! Разнесло, как с похмелья.
Шараф Рахматуллаев тоже гляделся в карманное зеркальце, качал головой и цокал. Да, видик у всех...
Позавтракали рано, до восхода, а с восходом колонна уже втягивалась в горы. Горловина заставляла ужиматься — давно миновало времечко, когда танки и автомобили шли уступом, теперь только в затылок один другому. Кружили меж отвесных высот и трясин, доверяясь тропам. Они-то выведут. Но куда? Какая из них взберется на перевал Джадын-Даба? Или на прочий-другой, меня бы любой устроил, в конце концов. Да комбрига устроит далеко не любой. Даешь Джадын-Дабу!
По военной науке полагалось бы идти по азимуту. А идем, куда велит тропка. Кружим, петляем, иногда возвращаемся назад, чертыхаясь про себя и вслух. Группы разведчиков и саперов на мотоциклах выбирают отряду дорогу, но она совершенно же незнакома, нет-нет да и заведет в тупик — упремся в стометровую скалу, поворачиваем вспять. Не развернешься, и хвост колонны становится головой, и комбриг со свитой пробирается из конца в конец. Дальнюю разведку маршрута ведут легкомоторные самолеты, которые на Западе называли «кукурузниками», а здесь «чумизниками»: летают низко, едва не задевая чумизу. Впрочем, и кукуруза тут есть, хоть и мало. У-2 неплохо помогают ориентироваться, но не без накладок: иной раз проморгают, о тупике предупредят с опозданием. В таких случаях в отряде чертыхаются только вслух. Ибо теряются время, темп, силы.
Сегодня мою роту пересадили на «студебеккеры», а вторую — взамен нас — на танки. Пусть-ка покатаются на стальных конях, об бока которых ушиблены наши собственные бока — аж охаешь; да и у начальства под рукой пусть-ка побудут. В «студебеккере», на широких удобных скамьях вдоль бортов, не езда — удовольствие. Сидишь уверенно, за борт не свалишься. Свалиться можно лишь вместе с машиной. В пропасть.
Когда мы уходили к «студебеккерам», лейтенант Макухин, хлопая длинными изогнутыми ресницами пропел мне:
Потом сказал:
— Петя, еще встретимся! Еще покатаешься на моем танке!