Был день, когда Гейзенберг тоже впрягся в микрофон и тоже волочил по сцене нескончаемый шнур. Все-таки надев ради торжественности случая мучительно материальный галстук, он рассказывал о своих новых физических построениях. Потом он вел заключительное заседание. И, сидя в зале рядом с профессором X., я сказал ему шепотом:
— Знаете, почему философские разногласия не мешают физикам заниматься делом? Потому что все вы — явные или тайные материалисты. Даже тогда материалисты, когда думаете, что это не так.
И еще мне пришло на ум, что этот безотчетный профессиональный материализм исследователей природы — то, что Энгельс и Ленин называли стихийным материализмом естествоиспытателей, — рано или поздно неизбежно должен в нашем веке превращаться в материализм осознанный и последовательный. Я и это сказал профессору X. Он ответил мне шепотом:
— Вы ломитесь в открытые двери. А что касается старика Гейзенберга, то с ним это уже, кажется, случилось…
— Когда? — спросил я от неожиданности громче, чем это было допустимо, и «старик» Гейзенберг с председательского места на сцене вопросительно посмотрел в зал.
— Года четыре назад, — услышал я шепот X. — А может, еще раньше. Наверху в киоске есть сборник к семидесятилетию Бора. Перелистайте — сами увидите…
И через час, стоя у окна в фойе, я читал фразу, которая за подписью Вернера Гейзенберга звучала бы некогда так же неправдоподобно, как в устах Бора признание физической законности понятия «детерминизм». Вот эта фраза: «…Физик должен постулировать в своей науке, что он изучает мир, который не он изготовил и который существовал бы без значительных перемен, если бы этого физика вообще не было».
«Вообще не было», — звучало в моих ушах.
Пожелай я выразить сверххудожественно свое впечатление от этого открытия, я мог бы сказать, что трепещущая на ветру страница с фразой Гейзенберга показалась мне белым флагом над былой копенгагенской крепостью.
Вот как много воды утекло со времен знаменитого Сольвеевского конгресса 1927 года!
И если бы де Бройль в своей памятной лекции спросил: «Останется ли индетерминистическим толкование квантовой физики?» — он, как вы видите, получил бы желанный ответ: «Нет, не останется!» И что самое неожиданное, его заверили бы в этом былые вожди индетерминизма — Бор и Гейзенберг. Заверения надежней ему и искать не надо было бы.
Но де Бройль спросил не это. К сожалению, не это. Он спросил: «Останется ли беспричинной сама квантовая физика?» И выразил в своем вопросе старое механистическое убеждение, что без классической однозначной причинности детерминизма нет. Назад, к Лапласу! — вот что это значило, если отбросить тонкости и детали.
Теперь уж надо, наконец, без всяких новых отсрочек объяснить: какие же надежды вдохновляли его?
…Дело в том, что классическая физика тоже сталкивалась со случайными событиями и статистическими закономерностями. Сама математическая теория вероятностей возникла гораздо раньше квантовой механики. Она возникла на классической почве. И не для утешения игроков на рулетке в крошечном Монте-Карло, а для нужд посущественней.
В кубике воздуха у поверхности Земли примерно 30 000 000 000 000 000000 молекул вещества. Как справиться с таким баснословным множеством безликих частиц при изучении свойств земной атмосферы? Следить за поведением каждой частицы? Узнавать ее положение в пространстве, энергию движения, траекторию полета? Расследовать все цепи столкновений частиц между собой? Бесплодность такой затеи очевидна. И, разумеется, никому никогда не приходило в голову предпринимать подобного рода расследования. Уже в середине прошлого века физики поняли, что можно изучать свойства громадных скоплений частиц вещества, не вдаваясь в подробности механического поведения каждой частицы в отдельности. Температура, давление, плотность, вязкость, электропроводность… Все это свойства коллективов частиц, и для изучения этих свойств понадобились статистические закономерности.