— Михаил Борисович, а господин Лобанов чем занимался? — она свесилась через перила своей опочивальни. Тоже странное решение — ну кто свои покои размещает под самой крышей? И вот сейчас полотенце, тюрбаном намотанное на голове, скользнуло в пролет и волосы рассыпались по плечам. Домашняя такая. Он отвел взгляд, хотя посмотреть хотелось.
— Дипломатией, Ксения Александровна. И весьма в этом преуспевал, осмелюсь заметить.
— И все? — она чем-то гремела, что-то роняла, бормотала явно не самые благопристойные вещи. Язык, конечно — оторвать и выбросить.
— Книги писал исторические. Эпохой Павла Петровича очень увлекался. И еще генеалогией интересовался. Ему от князя Петра Владимировича Долгорукова архив уникальный перепал. Очень уж интересные мысли о законности рождений там были. — он с удовольствием вспомнил и случайные встречи, и массу историй, ходивших по обеим столицам. — Князь был тот еще затейник, очень язвительный и остроумный. Накопил много информации о том, чьи жены от кого наследников рожали и посему выходили вещи прелюбопытнейшие.
— И с таким багажом своей смертью умер? — изумилась женщина. Удивительная логика.
— Да, а архив его выкупил агент Третьего отделения и передал Императору. Я тогда только служить начинал — очень изящная история получилась. Так все и затихло.
Эта история стала легендой в их стенах, и каждому хотелось провернуть подобное. Ох, и наломали дров в те годы, геройствуя понапрасну!
Наконец она привела себя в порядок и спустилась — в темно-зеленом платье, с простой прической, чуть раскрасневшимся от воды лицом. Не откладывая глупостей в долгий ящик заявила:
— Михаил Борисович, надо ехать.
— Нет.
— Да. — все равно же увяжется, эту дома не запрешь.
— Ксения Александровна, все же лучше Вам остаться дома. — интересно, если связать, то насколько это ее остановит?
— Ну уж нет. — крепко сжала ладонь пальчиками. — Я в это дело его милостью влипла, так что дома отсиживаться поздно.
Ксения вырвалась вперед, толкнула дубовую дверь роскошного особняка, и та неожиданно распахнулась.
— Позвольте. — он достал револьвер, отодвинул ее в тыл и вошел внутрь.
— Михаил Борисович, а что, если тогда выкупили не весь архив? Что может быть в архивах того периода, что оказалось востребовано именно сейчас? Перед коронацией? Причем такого, что может заинтересовать представителей разных стран? — внезапно выдала она чудовищную по своей сути мысль.
Бред, не может такое быть правдой, но если так, то все сходится.
— Ксения Александровна, даже мысль об этом является государственным преступлением. — он потерял дар речи.
— Так мы с Вами и не мыслим. Просто предупреждаем возможные неурядицы. — дипломатично ушла она от оценочного суждения.
Все еще пребывая в волнении от ее фантасмагорических догадок, Тюхтяев толкнул дверь и вмиг был ослеплен ярким светом лампы в лицо. Кто-то приставил ему пистолет к виску, чем аргументировано отбил охоту сопротивляться. Чьи-то руки проворно обыскивали тело, находя запасное оружие, затыкали рот, а запястья связывали ловко и умело.
Тем временем глаза привыкли к свету, и зрелище не то чтобы не радовало, а вовсе внушало ужас: потрепанный граф Татищев привязан к массивному стулу, в углу в аналогичном положении Репин, а вот Канкрин, напротив, расхаживает петухом, и вроде как радостно-изумлен.
— Николай Владимирович, неужто за тобой пришли? — Георгий Александрович попытался зловеще расхохотаться, но несколько переиграл, так что просто закашлялся. — Теперь-то бумаги найти сможешь?
— Николай Валерианович, женщину-то отпусти. — мрачно произнес Николай Владимирович. Лучше бы сам ее отпустил в феврале.
— С чего бы? Ты сам ее в это дело впутал. Можно подумать, когда на те смотрины ее всем предложил, не рассчитывал, чем дело закончится. Вы же с Иваном Алексеевичем на живца решили иностранцев брать? А на рыбалке живцу обычно не везет, верно? — Канкрин подошел вполтную к бледной, связанной женщине и похлопал по лицу. Та промычала что-то, судя по взгляду — оскорбительное. Уж не лезла бы хоть сейчас. — Ну ничего, мы ей тоже применение найдем. Хотя на что только макаронник позарился? Ни кожи, ни рожи.
И это — дворянин?
— Да если б я догадывался, что это ты воду мутишь, там бы и пришиб. — это уже Репин. Мудрейший же человек, а тоже сюда забрел.
— Бодливой корове, Иван Алексеевич, Господь рогов недодал. А Вам уже самое время о душе подумать, о Боге. Исповедника я, уж простите, организовать не могу, но исповедаться можешь хоть сейчас. Куда бумаги-то спрятали?
— Нет этих бумаг в помине. Фальшивка была. — негромко, но внятно произнес Татищев.
— Фальшивка? Что второго наследника престола тайком посвятили иудейскому Богу взамен чудесного исцеления от скарлатины? С заверениями раввина и свидетелей! Лобанов вот тоже отпирался, аж до самой смерти своей. Не юли, граф, лучше вспоминай побыстрее. А то уж и короновали отродье нехристя, а так-то еще много что в мутной воде выловить можно.
Ошеломленный услышанным еще больше, чем собственным пленением, Тюхтяев уже не обращал внимания на мешок, надетый на голову, долгий путь по коридорам, где только многолетняя выучка на автомате заставляла пересчитывать ступени и повороты, звук открываемой двери, тычок в спину и сильнейший удар. Его-то, положим, он как раз заслужил. И не единожды. Тут Империя под угрозой, что там до какой-то шеи?
И несчастная графиня. С ней-то теперь что сделают? То есть понятно, но в голове все равно не укладывается.
Ребра вроде бы целы, но вряд ли здоровы. Голова гудит, но внутри рассудок отчитывает куда как более болезненно. Не первый провал в биографии, но до чего досадно! Даже не попытался взять хоть кого-то в помощь. В соседнем же доме агенты пасут французского шпиона, но захотелось поиграть в Пинкертона, включился в очередную авантюру этой женщины, не удержал ее от самоубийственной попытки вторжения в чужой дом. Как теленок пошел, лишь бы улыбалась, вот дурак!
Как теперь ее выручать — вообще неясно.
На грудь что-то давило, это что-то тяжело дышало и вроде бы слегка всхлипывало. Пошевелил челюстями и сдвинул повязку со рта.
— Ксения Александровна?
Тельце активно зашевелилось и промычало что-то утвердительное. Жива и цела вроде бы. Несколько минут потратил на то, чтобы стянуть собственный мешок, после этого легко сдернул ее, избавил от кляпа.
Мешок пыльный, поэтому на щеках видны дорожки слез, но не раскисла, взгляд прямой, губы плотно сжаты.
— Михаил Борисович, простите, что я Вас сюда притащила. — все же потупилась.
— Ничего, Ваше Сиятельство, мы еще поборемся.
Немного повозился и смог чуть ослабить веревку на ее тонких запястьях. До ссадин ее, мерзавцы, ободрали. Она чуть охнула, когда рванула правую ладошку, но не пожаловалась на боль, только к губам приложила. Тут же бросилась развязывать его — там ребятушки лучше постарались, но нет ничего вечного. Пока она копошилась, статский советник осматривал их темницу. Квадратная почти комната пятнадцати саженей в длину, несколько колон подпирают высокий свод, под которым одиноко чадит керосиновая лампа. Света от нее немного, но хоть что-то. По некоторым следам стало понятно, что прежде здесь содержали узников, значит граф не все время провел в уютной комнате. Теперь вот их черед.
Тем временем узел, наконец, поддался женским рукам, и она вновь возникла в поле зрения. Теперь уже плакать не намерена, вся в пылу битвы за свободу, но чем ей помочь, если обыскали Михаила Борисовича тщательно, нашли даже то, о чем сам позабыл. Она всматривалась в него довольно долго, молчала, после протянула ладонь и провела по щеке. Испачкался, наверняка, тоже.