Я возьму модель, снова примусь за работу и ручаюсь вам, что окончу ее в неделю.
Но не в этом, собственно, дело… Дело в том, что всякая борьба бесполезна, и ничто мне не поможет, — вот разгадка всей моей жизни…
26 января.
Сегодня вечером мы у Каншиных, которые были у нас уже три раза. У них по воскресеньям приемные дни. Они русские, и я решаюсь принести эту жертву — выходить из дому. К счастью, там не танцевали; все время разговаривали и какая-то дама пела, когда пили чай. Госпожа Каншина сейчас же познакомила меня с двумя знаменитыми старцами — Молинари и Тейксье, а сама ушла, оставив их на моем попечении. Она, очевидно, решила, что такая «выдающаяся» женщина, как я, приятно проведет время в обществе этих знаменитостей. А эта «выдающаяся» женщина только и знает, и то чрезвычайно смутно, что Молинари — писатель; что же касается Тейксье, то о нем я решительно ничего не знаю. В этом я могу сознаться здесь, на этих страницах.
Сознаюсь, мне нужно было усиленно следить за собой, чтобы не наговорить глупостей: ведь я ничего, ничего, решительно ничего не знала о моих старцах. Но мое тщеславие помогло мне, и я выпуталась из этого положения: слишком уж сильно было во мне желание, чтобы весь этот салон видел меня в серьезной беседе с знаменитыми людьми…
Понедельник, 29 января 1883 г.
Сегодня в палате депутатов обсуждался вопрос об изгнании… принцев. Попасть туда было чрезвычайно трудно, была масса народа. После неимоверных усилий депутату Гайяру удалось все-таки провести нас в палату, за что я после заседания послала цветы его прелестной жене.
Ораторов не было… Флоке слишком претенциозен, говорит он плохо, но именно он помог мне найти довод, который был мне необходим для того, чтобы оправдать необходимость изгнания.
«Нельзя терпеть у себя людей», сказал он, «которые заведомо не подчиняются воле всей нации, — людей, которые признают нечто высшее, чем желание всего народа, и провозглашают первенство своего права».
В общем я довольно хорошо видела и слышала все. Видела я, между прочим, и Поля де-Кассаньяка. Там в зале, он показался мне уродливым, но когда я уходила, он мне уже снова казался прекрасным. Он все время молчал и оставался спокойным. Мне кажется, что он меня заметил. Я смотрела на него, как и на всех остальных депутатов… может быть, чуточку больше. Мне даже показалось, что он часто посматривает на меня в бинокль. Боюсь, что я невольно сделала несколько знаков одобрения, но я так довольна, что чувствую себя республиканкой и сознаю причины, по которым я стала республиканкой…
Следовало бы украсить трибуну траурным крепом… Бриссон председательствовал. Я очень люблю его с тех пор, как он произнес речь о Гамбетте…
Он был прав: «мы не услышим более того героического напева, который составлял поэзию нашей борьбы в течение пятнадцати лет…»
Клемансо не говорил… В семь часов мы ушли в сопровождении члена турецкого посольства Миссака…
У меня какое-то грустное, беспокойное настроение, мне все кажется, что меня ждет какое-то несчастье…
Вторник, 30 января 1883 г.
Не знаю, что именно случилось, но я ожила… Я нашла, я знаю, за какую картину я должна взяться… Я полагаю, что вообще невозможно долго оставаться под давлением такой тоски. Успокоение должно наступить, хотя бы просто потому, что я молода, потому что я думаю о новой работе, о новых картинах, или в силу простой реакции после прежней печали. Моя «знаменитая» картина снова захватила меня всю целиком. Я уже сгораю от нетерпения, хотелось бы скорее дождаться лета, чтобы иметь возможность работать над нею… Это будет прекрасно… чудесно!..
Это несправедливо в конце концов! Почему?
«Если небо — глухая пустыня, то мы никого не оскорбляем. Если же оно нас слышит, то пусть оно сжалится над нами».
Так сжалься надо мной, прекрати эти преследования… избавь меня от неудач, которые я терплю даже в мелочах!..
Я очень хотела бы иметь возможность благодарить Бога… Это было бы так прекрасно… Я чувствую такую потребность верить!.. В Бога верят и счастливые, и те несчастные, у которых осталась хоть тень надежды… Тот день, когда теряешь веру… как ужасен должен быть такой день!..
Но есть люди довольно счастливые и равнодушные, которые отрицают все…
Говоря откровенно, я не способна на это. Я думаю, что неверующие лгут, — они ничего не знают. Я скорее предпочитаю верить во что-нибудь и надеяться на возможное утешение, чем знать, что в будущем меня ожидает ужасное ничто… Что было бы с нами, если бы у нас не было этой высшей надежды, этого последнего убежища?.. Преклонять по вечерам колени, жаловаться, молиться и надеяться на лучшее будущее… Верить и думать, что наши желания могут повлиять на ход событий… Да это почти…