— Нет, он просто хочет видеть Вас, — она сдерживала слезы и быстро ушла, дабы избежать вопросов, которых в любом случае не последовало бы.
Быстро попрощавшись с компанией, обещая спуститься к полднику, Альфа поднялся в комнату, ожидая чего угодно, готовый и к скандалу, и к долгим нежным ласкам, и к философским разговорам.
— Прелесть…
— Я Вам не прелесть! — выкрикнул Омега с балкона, где в одиночестве кушал свежеиспеченные круассаны с толстым слоем джема. — Завтрак ждет Вас в кабинете.
— Луи’, — Гарри улыбнулся его обидчивости, что усилилась совсем недавно, и теперь стоило чему-то пойти не так, Омега надувал губки и воротил носом. — Не будем ругаться, я уезжаю вечером.
— Не будем, потому что я Вас игнорирую, — он отвернулся, сидя на софе, наблюдая, как Николетт теперь берет уроки рисования на пленере, сидя в полукруге с другими девочками.
— Как Вы себя чувствуете? — Альфа присел рядом и обернул сильные руки вокруг его талии, положил ладони на живот чуть ниже пупка, при этом оставляя короткие поцелуи на открытой шее, что моментально покрылась мурашками. — Он уже толкается?
— Вы знали, если были бы рядом.
— Расскажи мне.
— Гарри, — Омега резко повернулся и вцепился пальчиками в воротник халата мужчины. — Не уезжай, прошу, — в его голосе сквозило отчаяние и боль, глаза вопреки желанию были полны слез, губы дрожали от переполнения эмоциями. — Я чувствую, что-то случится. Если ты уедешь, все будет кончено…
— Что кончено? — Альфа со вздохом и невероятной выдержкой притянул к себе Луи, посадил на колени, прижимая так близко, чтобы тот смог тактильно ощутить заботу.
— Все, милый. Мы никогда не станем прежними…
— Прелесть, я вернусь к концу следующей недели, не думаю, что что-то может кардинально измениться, — он перебирал пряди волос Омеги, что переливались на солнце, пытаясь успокоить его, говорил тихо и уверенно, пока сам Луи прятал лицо в изгибе его шеи. — Я не могу отменить поездку.
— Конечно, — Луи поднял голову и припал к горьким от сигарет губам, целуя медленно, чувственно, наслаждаясь каждым знакомым движением и соприкосновением кончиков языков, отчего до сих пор на макушке сокращались нервы, а из глубины вырывался стон удовольствия. —
Да, только сном должны назвать, —
И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —
Мир — только сон…
А я-то думал — явь,
Я думал — это жизнь, а это — снится! — он шептал в губы Гарри, изучая черты его лица подушечками пальцев, будто впитывая, запоминая.
— Что Вам снится?
— Вы, Месье.
Гарри нахмурился, не зная, что и как спросить, чтобы не усилить поток слез, забывая обо всем: о своей предстоящей поездке в Париж, где его ждали государственной важности дела, о Доминике, удрученный вид которой был дела рук Луи, о выборе сына, что тревожил и грел душу одновременно — он мог лишь смотреть на прекрасное бледное лицо Омеги, любоваться блеском его глаз и изгибом тонких губ.
— Я мог бы влюбиться только в одни Ваши пальчики, — мужчина стал целовать кончики и запястья, на которых тонким ободком переливались золотые браслеты.
Влюбиться, но не полюбить… Луи не сказал, но думал об этом, открывая шею для поцелуев, позволяя тонкому пеньюару упасть с плеч, отдаваясь приятному покалывающему чувству в груди. И Гарри нес его в комнату, легко подхватив под колени, опускал на прохладные шелковые простыни, не отводя взгляда от ставшего мягким, с округлыми бедрами и все теми же изящными изгибами тела, что с третьей беременностью приобрело некую приятную небольшую пышность, сохраняя утонченность и легкость. Альфа целовал каждый открытый участок, удерживая себя на согнутых руках, удивляясь отзывчивости Луи, который обнимал его с той потрясающей нежностью, что в моменты близости была свойственна только ему.
Гарри упирался возбужденным органом в бедро Омеги, сдерживая себя от желания наброситься и взять, как каждый раз, упиваясь стонами, наслаждаясь сладким ароматом, сцеловывая капельки слез удовольствия, своими действиями доказывая, что ни один шрам на теле не повлиял на его прекрасность и очаровательное великолепие.
Из одежды на них оставалось совсем ничего: тонкая сорочка на Луи и хлопковые штаны на Гарри, шелковые же чулки на розовых завязочках Альфа стягивал с особым экстазом, покрывая поцелуями чувствительные места, в который раз изучая щиколотки губами. Гарри желал оказаться внутри Омеги, оттягивая удовольствие, распаляя в себе огонь все больше, наслаждаясь музыкой голоса Луи.
— Я не… — Луи чуть дернулся и положил ладонь на живот с правой стороны, немного морщась и кусая губы.
— Да, — мужчина зажмурился и прижался лбом ко лбу Омеги, тяжело дыша, останавливая себя от дальнейших действий. Он откинулся на кровать и зарылся пальцами в волосы, оттягивая их, успокаивая возбуждение, однако присутствие такого открытого и чуткого Луи рядом совершенно не помогало, — он закурил.
— И как Вы до сих пор не завели любовника или любовницу, — усмехнулся Луи, чувствуя слабый первый толчок ребенка, умалчивая о нем.
— Почему Вы решили, что ее нет? — вторил мужчина его тону, глубоко втягивая дым, обернув пальцы вокруг основания стоящего члена, сжимая его, снимая напряжение.
— Пять месяцев, конечно, — Омега не показал обиду, понимая, что средств избавления от чужого запаха придумали предостаточно. — Или раньше? Ох, мне все равно.
— Если бы Вам было все равно, Вы не спросили.
— Так, Вы выходите с ней в свет? — Луи встал с постели и отошел к окну, хмуря носик от едкого сигаретного запаха.
— Вам все равно, — Гарри ухмылялся, натягивая халат на голое тело, решив, наконец, позавтракать. — Позвольте напомнить.
— Идите… Да, мне никогда не было дела до Вашей личной жизни, Вы правы. И… — он подошел к трюмо, разглядывая себя в отражении, поднимая различные украшения, прикладывая их к шее, — я приглашу Мадам Пейн или уеду погостить.
— К кому же?
— Не все ли равно?
— Вы вынашиваете моего ребенка, мне не может быть все равно, — он многозначительно посмотрел на Луи через зеркало, встречаясь с ним раздраженным взглядом, ловя усталый и разочарованный.
— Уезжайте, не смейте возвращаться раньше, чем через неделю, — Омега ясно дал понять, что хочет остаться один, снова выходя на балкон, накинув поверх сорочки манто с черной меховой окантовкой.
***
Николетт — девочка девяти лет с задорным смехом и трудным характером, всегда знающая себе цену, была избалованна отцовской любовью и вниманием взрослых, брала уроки этикета с четырех лет, играла на фортепиано и каталась на пони, с наслаждением ловя ветер в своих прекрасных золотистых локонах, — была точной копией Луи, вот только скандалы ее ограничивались топаньем ножкой и обидой не больше, чем на час. Девочка души не чаяла в отце, отзывчивая на ласку, она любила в ответ, проводя с ним время перед сном, кутаясь в его теплые, родные объятия, притихнув, слушала истории о других странах и забавные случаи из жизни родителей.
После нескольких часов проведенных в компании отца, Николетт попрощалась с ним, привыкнув к частым разлукам, и до самого ужина играла с подругой во дворе. Расстелив на траве покрывало, девочки играли в куклы, наряжая их в миниатюрные платьишки. Их прервали неожиданно сгустившиеся тучи и ливень, который заставил с криками сорваться с места и кинуться под навес, а оттуда разбежаться по домам.
Николетт визжала от холодных капель, что падали ей за шиворот, мочили собранные в простую прическу волосы и любимую юбку, она вбежала на веранду, громко топая и зовя няню, отворила дверь и с восторгом кинулась в коридор, чтобы после подняться в комнату. Девочка остановилась, увидев на самом верху лестницы Андре и папу, второй из них кричал и плакал, размахивая руками.
— Папа? — Николетт было пошла вперед, еще по инерции улыбаясь, и резко остановилась, когда на брошенные вскользь слова старшего брата Луи замахнулся обеими руками, дабы выплеснуть все эмоции, но только воздух встретил его удар, Андре сделал шаг в сторону. — Папа! — под дикий крик девочки, звон разбившегося бокала, что выронил Владислав, выходя из гостиной, Луи полетел вниз, кувыркаясь по ступенькам, инстинктивно из последних сил прикрывая живот руками.