Каждое новое утро приносило новые цветы, которые ложились рядом с теми, что превратились в гербарии, заполоняли комнату своим количеством — Гарри подтверждал силу своих чувств, однако уже никто, кроме Доминики, этого не знал.
***
Гарри тяжело вдохнул горячий от камина воздух и скользнул взглядом по завершающим строчкам, что стояли неизменно в левом нижнем углу: “Луи Уильям Томлинсон. 1881. Неизведанные земли”, — и уже, не помня себя, бежал из Замка, наплевав на мокрые щеки и гул в голове, где смешалось и прошлое, и настоящее, и выдуманное, где грустные глаза Омеги смотрели на него, как на предателя, приняв свое вечное существование любовника. Он вскочил на коня и с силой стал гнать его в направлении Бужеваля, куда и отправлял цветы последние три месяца.
Зрение застилали картинки прошедших дней, когда на утро после немого признания в любви Луи покинул Замок, а сам Гарри сделал предложение Адель, тогда все казалось легко и правильно, но не спустя год одиночества в новой семье. Луи исчез, поговаривали, что он вместе с сыном отправился в Англию к другу, кто-то опровергал эти выдумки своими догадками об Испании и новой беременности Омеги. Одно Гарри знал точно, он ждал встречи, которая случилась лишь спустя год.
Они столкнулись совершенно случайно в Бужевале, Луи был красив и печален, не сказал и слова и только кивнул с другого берега узкой реки, скоро скрываясь в тени деревьев с пергаментом в руках. Гарри хотел подойти к нему, но все существо Луи говорило о его неприступности и нежелании поддерживать былую связь, тогда он слышал детский веселый смех, голос Андре и низкий мужской, что доносились из дома неподалеку, тогда он понял, увидел семью, которую действительно хотел иметь, от которой отказался сам, пойдя на поводу гордости и самолюбия.
Адель оказалась прекрасной женой, покладистой, умеющей поддержать разговор и знающей, когда лезть со своим мнением не нужно, вот только в ней не было той искры жизни, которую ценил Гарри, которую боготворил в Луи, от которой распылялся сам, точно костер на ветру. И он снова бил коня, кричал, чтобы тот скакал быстрее, минуя дорогу, срезая через поля скошенной пшеницы, виноградники и частные усадьбы — ему было плевать на всех, кроме Луи, его любимого Луи, который неизвестно что выдумал себе, погруженный в цветы.
Каждое утро последних трех месяцев Гарри завтракал кофе и сигаретой, читал газету и размышлял, что написать на карточке, которую ждали черные розы с тонкими стебельками вишни. Букет стоял на столе, сервированном на двоих, Адель просыпалась так же рано, чем порой раздражала, не давая побыть наедине с собой в эти интимные часы, и принимала положение дел — цветы были адресованы не ей, и она знала кому, со страхом следила за перьевой ручкой и пустой бумагой, ожидая, когда там появится хоть слово. Но Гарри не знал, что написать, как он мог выразить всю ту бурю эмоций, которая владела им при одном только воспоминании о нежном создании с невероятно хрупкой душой и стойким характером, как он мог сказать что-то не в глаза, словно трус, — и тогда он снова и снова отправлял цветы с карточкой, полной его немых чувств.
Конь устал, спотыкался о кочки с пеной у рта, но все скакал, подгоняемый гневными криками хозяина: Гарри торопился, боялся не успеть, наткнуться на пустые голубые глаза, обездвиженное тело, укрытое белоснежным платьем, и сотни роз разной степени мертвенности. Он помнил ту ночь под вишней, когда Луи предстал перед ним нимфой, звездным мальчиком с диадемой в волосах, отзывчивость его тела и долгое их соитие, но не смел и думать, что Омега родит от него еще ребенка. Их крохотную девочку, результат все тех же граблей — Гарри ненавидел себя за вторую пропущенную беременность Луи, за глупость и тупость своих поступков. И как он, автор выдуманной биографии, преподнес третьего убитого ребенка — то была их совместная жизнь, никогда не случившаяся.
— Ну же! Быстрее! — Альфа уже видел реку и знакомые сады, однако конь замедлил шаг и обессилено упал, не дойдя буквально несколько сотен метров. Гарри успел соскочить и теперь бежал к дому, смахивая непрошеные слезы страха увидеть Луи, погребенного им самим же. — Доминика?! — отчего-то закричал он, думая, что этот персонаж совсем не вымышленный, вбегая в гостиную.
— Да, Месье? — голос девушки, внезапно повзрослевший Андре и годовалая девочка на его руках остановили Гарри, но не его быстро колотящееся сердце.
— Отец?
— Где Луи’? — он не мог отвлекаться, хоть и горел желанием кинуться к детям, обнять их, узнать Николетт, маленькую девочку, своими испуганными глазами похожую на Луи.
— На втором этаже, в своей комнате, — грустно ответила служанка, пряча глаза, отчего Гарри сорвался вновь, преодолевая лестницу, невольно представляя, как Луи падает с нее.
— Луи’! — он открывал дверь за дверью, выискивая Омегу, в страхе натыкаясь на пустоту и блики заходящего солнца на незашторенных окнах. — Луи’! — Гарри метался, не слыша ответа, и замер у последней двери, скрытой тяжелыми портьерами. Он тихо приоткрыл ее, встречая гербарии из роз, что застилали пол, стояли в пустых вазах, скрытые во мраке комнаты, на опавшие лепестки вишни, вдыхал густой, спертый воздух, ярко пахнущий бергамотом и воспоминаниями. Гарри боялся, но взглянул на кровать.
Там лежал Луи, облаченный в темное синее платье с бархатным еле виднеющимся узором — оно полностью закрывало его тело и плотно обтягивало тонкие руки, сложенные, словно крылья убитого лебедя, изящные кисти с единственным кольцом, покоящимся среди пальцев, которые уже не сжимали и только расслабленно чувствовали холод золота и колкость граненого бриллианта. Юбка не скрывала щиколотки, пальчики же прятались в складке шелкового покрывала, будто спасаясь от холода. И не было сил Гарри посмотреть на лицо, скрытое тонкой черной вуалью, что заменила венчальную фату. Глаза, пустые, остывшие глаза не видели ничего перед собой. Открытые, они пронзали и обездвиживали, заставляя Гарри сделать шаг назад и закусить щеку, дабы не закричать от вида безжизненного Луи.
Он сдавил пальцами переносицу, тщась успокоить ускоренное сердцебиение и стук в голове “Не успел”, слезы, которые, казалось, и не собирались прекращать свой поток, и снова взглянул на Луи, ища в нем признаки жизни. Ему вдруг показалось, что уголок губ Омеги привычно, почти незаметно дернулся в ухмылке и замер, не трогая глаз, но то было уставшее воображение, желание увидеть улыбку или недовольство, услышать колкое замечание и топот ножкой, и пусть бы в него прилетела очередная статуэтка, а не новость о смерти.
— Вы невыносимы, прелесть, — сдавленно, едва слышно сказал Гарри, опираясь лбом на закрытую дверь, цепляясь пальцами в волосы и сжимая челюсть до боли, понимая наконец всю силу своей любви и любви Луи, узнавая их неизведанные земли, оставляя их неразгаданными.
— Я Вам не прелесть, Месье.
И тихий-тихий смех заполнил комнату, он отбивался от стен, блуждал отражением в окнах и никак не мог вырваться наружу, к свободе. Упрятанный в четыре стены, он набирал силу звучания, казалось, чтобы разрушить мир: смех становился надрывистым, глупым, жестоким, как реальность, в которой ничего уже не могло пойти хорошо, это была почти истерика, это был почти крик, то ли о помощи, то ли об избавлении. И все остановилось. Это уже был не смех человека, в нем не было ни женских, ни мужских ноток, это был смех ангелов. Ангельский смех. Смех ангелов, которые шелестели крыльями над кроватью, им были чужды человеческие страдания, им были смешны люди с их болью и раскаянием, с их глупостью и трусостью. Смех ангелов, которые уносили на своих крыльях красивые души в необозримые дали, в неизведанные земли, где отрет Господь слезу с печальных очей, смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни страха, ни болезни, ни боли, потому что все прежнее ушло в небытие. О, какой страшный, какой последний, какой дивный смех заполнил комнату полную цветов перед тем, как все умолкло, и, кажется, навсегда.
Конец.