— Эндрю, — мужчина закурил новую сигарету, обращаясь к мальчику на английский манер, и наполнил стакан лаймовой водой, протянул его сыну, после успокаивающе сжал его плечо. — Я не собираюсь ругать тебя, и впредь… не стоит оправдываться перед кем бы то ни было, это глупо и никогда не приносит результата — человек не изменит своего мнения, даже если ты начнешь клясться в своей невиновности.
— Хорошо, — ребенок кивнул так активно, что чуть не расплескал содержимое стакана, что приятно холодил его ладони.
— Лучше расскажи мне, чем вы с Луи’, эм… папой, занимаетесь здесь?
— Мы сначала много путешествовали после того, как Королева нас выгнала и заставила папочку плакать, потом и Николас плакал, но я никому не сказал, что видел… На корабле, он был очень большо-о-ой, и там всегда играла музыка, мы встретили Владюсю и стали путешествовать с ним. Он учил меня русскому языку, но мне было слишком сложно, я неправильно говорил некоторые буквы, только одну фразу хорошо запомнил: “Зажжем огни, нальем бокалы, утопим весело умы”, — Андре остановился и задумался, хмуря лобик от напряженной работы памяти, — “И, заварив пиры да балы, восславим царствие Чумы”.
Гарри кивнул и улыбнулся, узнавая в этом отрывке из трагедии Пушкина своего давнего друга и его снисходительное, будто к глупому, неопытному ребенку, отношение к России. Он удивился больше, если бы Владислав выучил с Андре что-то более легкое, из детских сказок или басен, а не эти столь тяжелые в принятие строки. Вот только отчего-то ему становилось грустно: казалось, будто каждый сумел провести время с его сыном, кроме него самого.
— Так, Вы учите языки? Ваш итальянский очень хорош, — подметил мужчина, одобрительно наклонив голову, заставляя мальчика смущенно покраснеть и спрятать глаза.
— Да… немножко. Папочка не разрешает говорить в Италии на испанском или английском, но в Испании мы говорили только на испанском, а вот в Триполи на французском, хотя там почти все разговаривают на арабском, но это о-о-очень сложно. Мы пробовали с Владюсей брать уроки, но решили, что лучше потратить это время на созерцание прекрасного, — он снова повторил интонацию Владислава, с широкой улыбкой, в которой не хватало нескольких зубов, и блестящими озорством глазами. — Папочка тогда встречался с одним Месье и не был с нами.
— Вот как… — Гарри потушил окурок и вдруг почувствовал нарастающую ревность, которую не испытывал даже тогда, когда знал о связи Луи с Принцем Фердинантом — сказывалась близость Омеги, которого он чувствовал у себя за спиной, но до сих пор так и не повернулся, чтобы удостовериться в своих инстинктах.
— Еще мы были на балете, но это тоже было давно. Прошло уже, — мальчик возвел глаза к небу и задумался, мысленно просчитывая месяцы, — полгода и два месяца. Папочка решил остаться жить в Венеции, а Владюся уехал путешествовать дальше. Он сейчас в Англии, недавно прислал письмо и кучу подарков!
— Но… — у Альфы никак не укладывалось в голове то, что Андре, которому еще не исполнилось даже шести лет, знал слишком много, считал в уме, не используя пальцы или палочки, писал, пусть и печатными буквами, мог спокойно вспомнить целое четверостишие, которое выучил не меньше восьми месяцев назад. — Ты гениален для своего возраста, — почти шепотом сказал Гарри, боясь этими словами вызвать манию величия у ребенка.
— Нет, совсем нет, — мальчик покачал головой и начал болтать ногами. — Папочка говорит, что все, что я когда-то услышал, хранится вот тут, — он указал на свое темечко пальцем, замерев на секунду, и снова начал раскачиваться. — Если я что-то забыл, папа не говорит со мной, может совсем долго, и всем вокруг запрещает. А я думаю, вспоминаю и жду, тогда ответ сам появляется, но я сильно устаю в такие дни…
— Что же, и языки выучил таким образом? — Гарри ухмыльнулся подобной формулировке гениальности ребенка, убеждаясь в изобретательности Луи, который не дал зазнаться своему сыну.
— Нет, просто папа учил испанский и английский, когда я был у него в животике, а потом я слушал, как Лотти и девочки берут уроки, так я и выучил… А теперь с учителями! — Андре говорил с удовольствием, радуясь, что отец его не ругает вовсе и настроен благосклонно, пусть и курит беспрестанно.
— Хорошо… хорошо, — мужчина последний раз затянулся и надел шляпу. — Что же, пора поздороваться с папой, — он протянул руку сыну и, пытаясь усмирить волнение и ожидание отказа, пошел вдоль столиков, сосредоточив взгляд на изящной, тонкой фигуре Луи, который увлекся чтением и не замечал, что плетеный зонтик уже не закрывал его от солнца, ветер оголил щиколотки, а кружево спало с плеча — Гарри невольно улыбнулся, узнав своего юного Луи в этом ставшем чужим человеке.
Андре молчал. Он будто интуитивно чувствовал, что сейчас не время для эмоциональных всплесков, что он не тот, кто должен окрикнуть папу, и крошечная мысль о своей неуместности пропала только благодаря сжатию его маленькой ладони крупной, что была в три, а то и все четыре раза больше его собственной.
— Андре, ты уже… — Луи поднял глаза и замер. Рядом с его сыном, который широко улыбался и с огромной надеждой смотрел на него, стоял мужчина, изменивший всю его жизнь, направивший ее в совершенно другое русло. Гарри Стайлс своим неприсутствием присутствовал всегда, в каждой строчке стихотворений и прозы, потому как являлся тем, кто подтолкнул к действию, в каждом новом изученном слове и явлении, направлении философии, искусства, потому как своими резкими, тогда казалось презренными, обидными, высказываниями побудил к росту. Он был рядом последние полгода как поддержка, опора, пусть и находящаяся неизвестно где — одно Луи знал точно: ни один Альфа не оставил на его жизни такой сильный отпечаток, как Гарри Стайлс. В конце концов, он подарил ему сына, прекрасного сына, который своими еще крошечными пальчиками цеплялся за отца, хотел верить, что он будет в его будущем.
Все молчали, и только недовольный официант с наигранным грохотом убирал соседний столик, позвякивая посудой, разбавляя гнетущую атмосферу, когда в головах обоих взрослых одновременно царил хаос и пустота — подходящих слов для начала разговора не было ни у кого.
— Вы уже посетили Венецианские сады? — спокойно, будто внутри него не ожил зверь, что кричал, ревел, призывал схватить и никогда не отпускать, спросил Альфа и учтиво склонил голову в приветствии.
— Я… — Луи покраснел, что стало огромной неожиданностью для Гарри, который думал, что Омега давно перестал чего-либо стесняться. — Отвернитесь, — он поправил юбку, прикрывая лодыжки, затянутые в чулки, которые непременно привлекли внимание мужчины — он не отвернулся и только вопросительно вскинул брови. — Да, мы были, но… Я с удовольствием прогулялся бы там вновь.
Гарри подал руку Омеге, который, словно невинное дитя шестнадцати лет, прижимал к себе томик Эмиля Золя, запрещенного во всей Европе, пряча его от чужих глаз, и неловко поправлял спавшее с плеча кружево, точно боясь, что его могут понять неверно, что он пытается соблазнить, хотя на самом деле это новое платье было ему подарено, а не сшито на заказ по размерам. Луи колебался. Он одернул несколько раз юбку и смущенно огляделся вокруг, кусая губы и пронзая взглядом широкую ладонь, которая в ожидании повисла в воздухе.
— Не думаю, что это приемлемо, — наконец выдохнул он и чуть кивнул сам себе, схватив Андре за свободную руку и приготовившись идти.
— Прошу прощения, — Гарри растерялся, не ожидая такого поворота событий — он был готов ко всему, что в него снова полетят стеклянные предметы, что ругань и крики разбавят тишину Венеции, что скандал перерастет в нечто колоссальное, не сравнимое с предыдущими, но никак не безмятежного, девственного Луи, прячущего глаза и отказавшегося от его руки, потому как сам он был без перчаток. Альфа улыбнулся и загорелся огромным желанием вновь подчинить себе это чистое, загадочное существо, которое не поддавалось никаким законам. Общий ребенок, который весело шел между ними, подпрыгивая и пиная камешки, будто и не был результатом страстной ночи, что они провели вместе — Омега, со своим румянцем на щеках и порхающими ресницами, заставлял Гарри чувствовать себя на десять лет моложе, завоевателем, которому никогда не покорится, даже не раз разделив постель.