— Луи’, — Гарри прочистил горло и отложил приборы, ощущая витавшее в воздухе напряжение.
— Да, — он замер, остановив движение изящной чашки, что почти коснулась его губ.
— У меня есть кое-что для Вас, — мужчина встал и прошел к столику у входа в столовую, где лежала книга. — Это…
— О, Вы читали ее мне! — восторженно вскрикнул Луи и моментально покраснел, резко отворачиваясь, багровея от воспоминаний происходящего в комнате Альфы при свете камина поздней ночью.
— Читал. Сейчас прошу сделать это Вас. Полагаю, Ваш русский прекрасен.
— Я… не уверен, — он принял книгу, но так и не раскрыл ее. — Ваш сын… он хотел…
— Что происходит, Луи’? — Гарри покачал головой и сделал шаг вперед, хмурясь от вида будто в страхе вздрагивающих плеч Омеги. Мужчина хотел обнять Луи, уже протянул руку, но в комнату, чем-то шурша у себя за спиной, вошел Андре, робко бегая глазами и переступая с ноги на ногу.
— Милый, — Омега присел и ободряюще улыбнулся сыну, поглаживая его по надутому от быстрого кушанья животику. — Давай, он же твой отец, помнишь?
— Да, — мальчик еще немного постоял, не двигаясь, своим поведением вызывая улыбку на лице Гарри, который следил за развернувшейся перед ним картиной, восхищаясь тем уютом и нежностью, что царили в отношениях Луи и Андре. — Вот, — ребенок протянул вперед немного помятый лист, где разными цветами красок, местами еще не до конца высохших, а оттого блестящих, были нарисованы фрукты и огромная, несоразмерная бабочка.
— Это… — Гарри прокашлялся, рассматривая нелепое каляканье, отсутствие объема и понятия о планах, однако тона подобраны были действительно хорошо, а недовольный взгляд Луи, который поджал губы и в поддержке сжимал плечо сына, вынудили мозг Альфы лихорадочно соображать, что именно он должен и может сказать. Его грела мысль, что мальчик думал о нем, выделил время, возможно, отказавшись изучать английский, настояв на том, чтобы создать своими крохотными ручками подарок для отца, которым Гарри еще не научился ощущать себя. — Я… спасибо, Эндрю. Мне очень приятно, что Вы сделали это для меня.
***
Гарри провел с сыном весь остаток вечера, слушая его рассказы о путешествиях, игрушках, крестном, тетях, которые пожелали остаться в Испании, любимых цветах Луи и сложнейших уроках лепки, на которых у Андре не выходило слепить из глины даже ровную вазочку — все время выходила либо кривая, либо трескалась при обжиге. Альфа наотрез отказался петь колыбельную, взамен прочтя по памяти стихотворение о любви Петрарки, глупо улыбаясь, когда сын его в полусонном состоянии, практически не понимая значения строк, тихо пробубнил: “И я люблю тебя, отец”.
Мягкое, легкое счастье окутало Альфу. Он будто оказался в своих самых смелых мечтах, вдруг приобретя наследника, сожалея о его потерянном младенчестве, что упустил, давая себе слово присутствовать отныне и до самой своей смерти.
Поглощенный приятными мыслями, Гарри вошел в гостиную и замер, увидев на софе Луи, который накинул поверх платья тонкую вуаль, сидел, вытянув вдоль ноги, что немного открылись, являя свою привлекательную бледность и тонкость. Он медленно перелистывал страницы подаренной книги и макал пальчик в растопленный шоколад, после облизывая его, на долю секунды прикрывая глаза. Он наслаждался в свете трех свечей, позабыв о госте, оставаясь наедине с самим собой.
— Не двигайтесь, — Гарри своим глубоким, севшим от увиденного голосом напугал Омегу, который застыл с распахнутыми глазами, напоминая молодого олененка в момент охоты. Мужчина под удивленным взглядом прошел к креслу неподалеку от софы и расположился, закинув ногу на ногу, будто готовясь лицезреть искусство. — Читайте вслух, — он сказал так, что возразить ему было невозможно, небрежные же движения его, то, как он закуривал сигарету и выпускал колечки дыма, завораживали своей непринужденностью и властью.
— Я не читал, — тихо ответил Луи, поправляя юбку, слыша недовольное фырканье.
— Читайте. Какой Ваш момент любимый?
— Думаю… Как Печорин загоняет свою лошадь и плачет на мокрой земле, — он неосознанно листает до нужной страницы и хмурится, когда снова слышит: “Читайте”. — Нет, я не стану.
— Почему же? — по реакции Гарри на отказ было понятно, что он не ожидал ничего другого, на лице его не дрогнула ни одна мышца.
— Не хочу, — Луи встал, отложив книгу на столик, и пошел к двери. — Уже поздно, не подобает Альфе находиться в доме одинокого Омеги в… — он говорил, не поворачиваясь, а оттого не видя, что происходит сзади, резкая смена положения тела вывела его из равновесия, прерывая прощальные слова. Гарри развернул его и прижал к стене, находясь так близко, что Луи чувствовал на своем лице чужое дыхание, что отдавало табаком, ощущал возбуждение мужчины через легкую ткань платья, что вынудило его прикрыть глаза и перестать дышать, дабы не сорваться. — Ч-что Вы делаете?
— Луи’, прелесть, — Гарри провел большим пальцем по дрожащим губам и наклонился, слизывая с уголка шоколад, наслаждаясь подчинением и бунтарством, что одновременно исходили от Омеги.
— Вы не можете делать этого, — он попытался оттолкнуть мужчину, но кисти его оказались стиснутыми крупной рукой, что легко давила на грудь, где сердце отбивало быстрые удары. — Ничего до свадьбы…
— Моей или Вашей? — ухмыльнулся Гарри, слыша сладкий, приятный запах, который окутал Луи, выдавая его состояние.
— Приходите завтра… — он высвободился, выворачиваясь из объятий, поправляя юбку и волосы, глубоко, судорожно вдыхая воздух, что чистый проникал через открытое окно. — Нет, я напишу. Не завтра, доброй ночи, когда-нибудь.
***
Вся ночь прошла будто в бреду: Гарри не мог найти удобного расположения на постели, все ему казалось давящим, легкое покрывало давно полетело на пол, простыни намокли и смялись, подушки мешались и раздражали, теплый ветер совершенно не спасал от того жара, что овладел его телом еще на другом конце Венеции. Альфа был возбужден. Возбужден тем, что ничего не произошло, что он остался неудовлетворенным, что его желание, вожделение послали к черту, и как послали! Гарри восхищался той кротостью и невинностью, что в голове его смешались с ароматом, который не давал покоя, будто осевший на коже, впитавшийся в кровь. Он держался несколько часов, сначала вылив на себя несколько ведер ледяной воды, после углубляясь в чтение, вот только образ Луи в его постели, непокорного и такого отзывчивого, возбуждал с новой силой, вынуждая прикоснуться к себе. Мужчина ненавидел себя, удовлетворяя глупую похоть, остервенело двигая кистью, представляя узкую дырочку Луи, изгибы его тела, власть над ним.
Он не смог довести себя до пика наслаждения, со злостью рыча на видения и отвращение, что заставило его вновь помыться и выйти на улицу, где с рассветом уже пели птицы и прохлада утренней росы сумела хотя бы на толику остудить его, окутывая босые ступни. Гарри бродил по окрестностям поместья больше часа, глубоко вдыхая влажные запахи, девственную красоту природы, твердо решив написать письмо к Луи с предложением погостить.
Луи не согласился. Он настоял на совместном пикнике на открытой местности, где поблизости гуляли Омеги с детьми, Альфы в одиночестве читали газеты и в кругу обсуждали политику, бегали собаки, веселя ребят, которые все же вырывались из надзора нянечек, носясь между редких деревьев, перепрыгивая через кусты пионов.
Под тенью тонкого деревца был расстелен плед, на котором стояла корзинка с фруктами, шампанским и соком для Андре, рядом, не позволяя себе опереться на ствол в силу его хрупкости, сидел Гарри, ожидая прибытия компании, выкуривая уже третью сигарету, предполагая отказ. Он ухмылялся сам себе, понимая, что за двое суток превратился в мальчишку, который с замиранием сердца трепетно надеялся на встречу пусть и в людном месте, пусть под любопытными взглядами и криками детей, не только со своим ребенком, которого, разумеется, хотел видеть. Но также он хотел Луи, буквально, многозначительно, в каждой комнате старинного поместья, где декорации неугасаемой роскоши открывали Омегу с новых и новых сторон, раскрепощая, вытискивая из его бунтующей сущности невинную сторону, что сейчас порывалась затмить остальные.