Гарри задумался, наблюдая за семейством неподалеку, где женщина качала в руках младенца, интерес к которому проявляла дочь постарше, что-то спрашивая и поправляя одеяльце, мальчики, а их было трое, играли с отцом в мяч, стараясь не попасть на территорию тихого отдыха. Альфа хотел большую семью, но не понимал, был ли он готов к этому, к постоянному вторжению в личное пространство и шум, который не давал бы сосредоточиться на делах и чтении, что было неотъемлемой частью его жизни, и был ли готов Луи? Или же Адель, которая своим образом намного лучше подходила для положения беременной и матери, хозяйки, но в противовес ей теперь, не зная того, встал Луи, затмевая юную девушку той страстью, что жила в нем, не выплесканная за столько лет, не отданная никому. Гарри ярко представлял Омегу в постели, на балах, приемах и за разговорами на любые темы, насыщенного, живого, неугомонного, жаждущего впитать все соки искусства, природы, достижений человечества, однако его, хрупкого и беззащитного с виду, мужчина никак не видел беременным, спокойным и довольным тем, что по вечерам у камина собирается туча ребятишек, отнимая друг у друга книгу, дабы начать чтение первым.
— Отец! — Гарри вздрогнул и даже испугался, когда на него налетел Андре, хохоча и крича ему прямо в ухо. — Мы так долго добирались! На гондоле, потом на другой, потому что в первую затекала вода и папочка намочил юбку!
— Андре, — строго позвал Луи, медленно подходя к занятому на газоне местечку.
— Все хорошо, — мужчина обнял сына в ответ и по-родительски постучал по спинке, вызывая у сына счастливую улыбку. — Добрый день, Эндрю, Луи’.
— Добрый день, Месье, — Луи никак не мог обратиться к Гарри как “Сеньор”, привыкнув в Париже, что каждый раз било по воспоминаниям, заставляя краснеть, благо сейчас он стоял так, что солнце слепило Альфу, мешая разглядеть лицо.
— Эндрю, я должен помочь папе, подожди, — мальчик отстранился и плюхнулся на плед, любопытно разглядывая корзинку, в нетерпении кряхтя, желая забраться внутрь.
Однако не успел Гарри и встать, как рядом с ним с юношеским задором, позволяя юбкам взлетать, будто зефиру, опустился Омега, облокачиваясь на плечо мужчины и подзывая к себе сына, устраивая его у себя на коленях.
— Милый, разве Вы голодны? — Луи щелкнул ребенка по носу и улыбнулся ему, игнорируя недоумение со стороны Гарри, который колеблясь буквально несколько секунд, расслабился и обнял его за талию, прижимаясь непозволительно близко.
— Мне просто очень-очень интересно что там.
— О, — мужчина открыл корзинку и подвинул ее к ребенку, — угощайся, конечно. Только будь аккуратен.
— Хорошо! — и, казалось, Андре больше не нужно было ничего, лишь необычность полдника под палящим солнцем, что изредка пряталось за облаками, до тех пор, пока неподалеку он не увидел мяч и ребят. Фрукты тут же потеряли свою привлекательность, объятия родителя сдавливали тисками, а тихие разговоры за спиной, которые ему, видимо, было не положено слышать, только увеличивали интерес к веселью, что происходило явно не здесь. — Папа!
— Да, — Луи недовольно нахмурился, сбитый с диалога, который вел Альфа, рассказывая, что за последние годы случилось во Франции. — Идите, — опережая вопрос, что вертелся на языке мальчика и горел в восторженных глазах, сказал Омега, оправляя юбку.
Андре сорвался с места, не замечая, как ботиночком задел ведерко со льдом, в котором находилась открытая бутылка шампанского, как под лучами заискрились кубики, принимая игристый напиток, создавая непревзойденную картину легкой паники и хаоса. Он играл, позабыв о взрослом разговоре о деньгах, помощи, своих тетях и смехе родителя, который лишь повторял: “Скучаю по Парижу”. Мальчику было настолько весело с новыми друзьями, которые с удовольствием приняли его в игру, что он только раз повернулся в ту сторону, где теперь на земле без пледа сидели его родители: папа без туфелек, что сушились неподалеку, опершись на грудь отца, который в свою очередь обнимал его за талию, свободной рукой держал тот самый листок со стихотворением на французском языке, читал его вслух, губами почти касаясь уха папы. Андре был по-детски счастлив, предвкушая изменения в сложившемся порядке вещей.
***
Вещи были собраны так, будто возвращения в Италию в ближайшее время не ожидалось. Упор делался на книги, стихи, бесконечные записи случайных мыслей, достижения Андре в рисовании, что грели душу Луи своим теплом и воспоминаниями о времени, проведенном вместе. Одежда же была отложена по настоянию Гарри, который все время, начиная с обеда и до заката, находился в небольшой квартирке, контролируя процесс сборов, жестко отказывал в переправе огромных пышных платьев, обещая купить новые, лучшие, скептически соглашался на украшения, хмурясь от мысли о тех, кто мог бы подарить их, неловко уходил из комнаты, когда Омега, протестуя криками и жестами, защищал коробки с бельем, не выдержал напора, а после вскинул подбородок так, что Гарри почувствовал укол совести.
Они плыли в Париж, почти семья, оставаясь далекими друг другу, занимая две каюты.
Гарри сходил с ума. Он не понимал, что происходило с Луи, почему он, только-только начиная расслабляться в его присутствии, подпуская ближе, через полчаса мог обходить его коридорами, садиться за другим концом стола, надевать глухие платья, а после щебетать о прекрасности садовых цветов, без стеснения врываясь в покои Альфы, кружась с букетом в руках, вдруг опомнившись, смутившись, извиняться и уходить.
Пусть мужчина и настоял на том, чтобы Луи и Андре остановились у него на первое время, не желая отпускать от себя, да и упоминание апартаментов отца и покойного мужа вызывали у Омеги дрожь всего тела, Альфа чувствовал неведанное никогда ранее напряжение, что с первых минут появилось между ним и Луи, будто напоминая обо всем, что произошло ранее. И мысли эти не давали покоя ни днем, когда Гарри все же покидал замок, отправляясь в посольство, на рауты, где собирались исключительно Альфы и вели скучные разговоры о политике, однако их Гарри пропустить не мог, поддерживая свою значимость в обществе, и на обеды в дом семьи де ля Фер, переступая порог непременно с улыбкой и букетом красных роз, что осточертели и превратились во что-то пошлое, не имеющее ценность; ни ночью, когда душность Парижа тисками сдавливала грудь, аромат Омеги усиливался с каждым днем, впитываясь, казалось, в стены, помутняя рассудок, заставляя выходить в сад, где не вовремя зацвела вишня.
Пятая ночь, исполненная отчаянием, взявшимся из ниоткуда, стала бессонной для Гарри, гоня его прочь из комнаты. Он не стал одеваться и только прихватил книгу, решив, что света полной луны будет достаточно, ежели нет, то предмет интереса послужит некой защитой от действительности, отправляя его в чужую жизнь, выдуманную историю. Альфа шел медленно по траве голыми ступнями, игнорируя щебнистую дорожку, неосознанно поддаваясь легкому веянию любимого аромата цветения, смешанного с легким Омежьим, что с каждым днем становился гуще и насыщеннее.
— Месье? — раздался дрожащий голос из-за раскидистых ветвей деревьев, что Гарри запретил стричь под одну форму, наслаждаясь естественным творением природы. — Вы напугали меня.
— Простите, — запоздало ответил мужчина, засмотревшись на тонкий силуэт, что просвечивал через легкую ткань ночной одежды, превращая Луи в сверкающее волшебство, с серебристым блеском, коим отливала бледность кожи. В волосах его оказалась тиара из резного рога, золота, жемчуга и бриллиантов, искусно вырезанные цветы и листья ее прятались среди прядей, выглядывая изящным блеском, сродни с блеском напуганных глаз Омеги. Сердце Альфы замерло от понимания того, что Луи надел его подарок, присланный пару лет назад, оставаясь наедине с самим с собой. — Вы…
— Прошу, не подходите ближе, — он выставил руки вперед, после обнимая себя и прячась за вишней, путая мужчину выбором языка, что вытягивался из подсознания, заученный давно, не используемый нынче. Гарри принял условия, с трудом переходя на древнегреческий, как никогда ощущая себя смертным, встретившим божество, боясь прикоснуться, желая поддаться искушению.