Но за деньги никто ничего не продает. За мужское полупальто с меховым воротником просили буханку хлеба, зимняя меховая шапка продана за 200 грамм хлеба и 15 рублей наличными, за 400 грамм хлеба один купил кожаные перчатки, за глубокие резиновые галоши к валенкам просили килограмм хлеба или два килограмма дуранды, за две вязанки дров просили 300 грамм хлеба и т.д. Многие становятся жертвами жуликов. Так, на днях одна женщина отдала две бутылки шампанского за 2 кг манной крупы. Но впоследствии оказалось, что вместо крупы ей всучили какой-то состав, из которого делается клей.
Почти невозможно сейчас за деньги починить пару ботинок у частного сапожника, нанять пильщиков для распиловки дров, пригласить мастера для производства какого-нибудь мелкого ремонта в квартире. За все просят хлеб, сахар, крупу или водку.
Зав. Оргинструкторским отделом
горкома ВКП(б) (Антюфеев)
Инструктор (Клебанов)
В начале декабря жалобы относительно плохого питания и развитие заболеваний на почве недоедания, получили еще большее распространение. В городе были зафиксированы первые жертвы голодной смерти. В школах Ленинграда резко упала (до 40—50%) посещаемость занятий. Голод и продовольственное обеспечение надолго стали главным в жизни ленинградцев. Даже известие о нападении Японии на США не вызвало особого отклика у населения. Сотрудник Эрмитажа А.Н. Болдырев 9 декабря записал: «Вчера все было пронизано слухами о повышении хлебной нормы с 11-го числа. Это заслоняло даже толки о мировом событии — начале японо-американской войны. О ней одни говорят: это самый эффективный вид помощи англичан и американцев нам, ибо Япония собиралась броситься на нас, но ей помешали. Другие скорее озабочены вытекающими из этой войны возможным сокращением союзнической помощи нам»184.
Быстрыми темпами в городе росла смертность185. 3 декабря 1941 г. Остроумова записала в своем дневнике:
«Поражает количество покойников, которых везут по городу по всем направлениям...
Нюша по ошибке рано утром встала в очередь... за гробами, которая выстроилась уже в 4 утра перед похоронным трестом»186.
Это предопределило дальнейший рост упаднических и панических настроений среди домохозяек, которые тут же были зафиксированы агентурой НКВД, а также военной цензурой187:
«... Жить стало невозможно. Хлеба дают мало. Если такое положение затянется, то мы погибнем»;
«... Смерть от бомбы и снаряда теперь уже не страшна. Голод, который мы переносим, значительно страшнее»;
«...Положение в Ленинграде ухудшается. Наверное скоро от голода подохнем. Люди опухают от голода и от слабости падают на улице. Лучше бы убили, чем переживать такой голод»188.
В первые дни декабря в связи с частичной эвакуацией населения в городе стали распространяться слухи о том, что она является подготовительным мероприятием к сдаче города немцам. Суть высказываний по этому вопросу сводилась к следующему:
а) блокаду Ленинграда Красной Армии не прорвать. Военные и советские органы из-за отсутствия продовольствия вынуждены сдать город;
б) из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники и их семьи, а также части Красной Армии. Остальное население эвакуироваться не будет;
в) подходящее время для эвакуации было упущено. Эвакуация проводится неорганизованно и неумело;
г) эвакуация из Ленинграда бессмысленна, поскольку в случае сдачи города пострадают только евреи и коммунисты, а немцы «несут хорошую жизнь»189.
В середине декабря УНКВД отмечало еще большее распространение «голодных» настроений. Люди полагали, что в случае сдачи города положение с продовольствием станет лучше, что голодать дальше не имеет никакого смысла, необходимо действовать организованно, устраивать бунты, погромы хлебных и продовольственных магазинов. Наряду с этим население не оставляло надежды на возможность вырваться из вымирающего города. Это нашло свое выражение в слухах о разрешении эвакуироваться из Ленинграда пешком по льду Ладожского озера. Ленинградцы чувствовали себя как в западне, не обладая никакой информацией о происходящих событиях и будучи не в состоянии принять какое-либо самостоятельное решение.
«Что у нас делается в Ленинграде, сколько уже сейчас умирает от голода людей? Сколько погибает от бомб? Сколько в городе пищевых продуктов? Что делается на фронтах вокруг Ленинграда — весь мир знает. Немцы — от своих шпионов, американцы и англичане — от своих, и только мы, мы, заинтересованные в этом люди, жертва осады — ничего не знаем!! Ничего! ... Наши газеты так составляются, что советские граждане ничего ни о чем не знают. Недавно Борис Абрамович Матусов написал своей сестре, оставшейся здесь в его квартире на Кирочной, письмо, в котором просит выслать ему конфет, так как в Казани их трудно получить!!»190.
Слухи о возможности покинуть город через Ладогу пешком вызвали негативные комментарии среди части населения. Они интепретировались как признание властью своей неспособности помочь ленинградцам уехать из города. 7 декабря Остроумова записала в дневнике:
«Безумная затея пешком в такой мороз отправить тысячи и тысячи людей из Ленинграда, видимо, осуществилась!! Может, каких-нибудь 10 процентов из всего количества эвакуируемых спасется. Вообще кошмар и массовое самоубийство!.. Гениальный жест!! История этого жеста не забудет»191.
Военная цензура отметила дальнейший рост отрицательных настроений. В течение первой декады декабря вдвое увеличилось число писем, в которых выражалось недовольство снижением норм выдачи хлеба и голодом192. Характеристика деятельности власти, а также ее определения (»главари», «вояки») стали более резкими, время от времени в сводках проскальзывали антисемитские высказывания. Традиционные патерналистские ожидания не оправдались:
«...Спасибо нашим главарям! Стыдно, что за такое короткое время войны и уже так нуждаемся. Мы провели себе радио, но тому, что говорят, не верим. О нас некому заботиться, мы погибли и победы нам не видать»;
«...Довоевались вояки — нет ни хлеба, ни табаку. Не дождешься, когда все это кончится. А в общем не жалеет народа наше правительство. Спрашивается, за что воюем?»
«...Вы все врете — и ты, и радио, и газеты. Мы перестали верить всему, верим только тому, что вокруг нас делается. У всех одно настроение, дали бы хотя бы чуть-чуть побольше пожрать, чтобы мы сами смогли свои ноги таскать. В общем воюйте, защищайте евреев, а Ваши семьи будут здесь подыхать», «...Наша жизнь — это ад. Ходим все опухшие от голода и находимся под непрерывным артиллерийским обстрелом. Вот до чего довели наши правители ленинградских рабочих. Нельзя этого простить никогда»193.
В некоторых письмах на фронт содержался призыв прекращать защищать власть, «заложниками» которой оказались ленинградцы:
«...Ваня, бросайте винтовки и не смейте больше защищать пока не дадут больше хлеба. Бросайте винтовки, переходите к немцу, у него хлеба много»;
«...Вы, бойцы, бросайте воевать, сдавайте город и приходите домой. Вы погибнете и ваши семьи погибнут от голода»;
«... У нас идут слухи от военных, которые говорят: «Пусть рабочие начнут бунт и мы начнем и сметем советскую власть, довольно мучить нас». Я уверена, что это будет, потому что ты себе представить не можешь, что здесь творится»194.
Вновь и вновь высказывалось мнение, что только восстание может изменить ситуацию к лучшему, что пришло время действовать195.
Отдельные рабочие говорили о необходимости обращения к Жданову с требованием улучшения снабжения города продовольствием или заключения сепаратного мира.
В третью пятидневку декабря УНКВД зафиксировало наличие «пораженческих и повстанческих» настроений в среде интеллигенции. Наряду с констатацией дальнейшего ухудшения положения в городе, ростом смертности, невниманием правительства к нуждам ленинградцев, все чаще предметом обсуждения и осуждения становилась сама власть, предрекались неизбежные перемены после окончания войны. В целом власть, по мнению ленинградцев, обанкротилась, и они стали искать выход.